Евгений ПАЛАМАР, свящ. Знающее молчание как принцип надежды у раннего Витгенштейна

Скорее всего, многие, увидев название этой статьи, подумают: «А причем здесь Витгенштейн?» Тем более что речь идет об осмыслении надежды, а это предполагает возвышенный строй мыслей и соответствующий стиль. Подобные недоумения как раз лишний раз свидетельствуют о правильности выбора темы. Слишком часто наша заангажированность – научная, конфессиональная, политическая и проч., мешают воспринимать простые истины. Воздействие образа мыслей Людвига Витгенштейна не ограничивается узким кругом интеллектуалов. Этот человек чрезвычайно близок нам сегодня. В.В. Бибихин совершенно справедливо заметил: «Присутствие Витгенштейна ощущается в 21 веке больше чем в прошлом» [В.В Бибихин. Витгенштейн: смена аспекта. М., 2005. – С. 11]. Невозможно представить его важным учителем, дающим глубокие ответы на все наши вопросы. Скорее, он мыслит вместе с нами, задавая вопросы. И главное – сопереживает нам. Его искренность всегда бесспорна. Витгенштейн не прячет ход своих мыслей от нас и не боится выглядеть нелепо. И, может быть, это соучастие как-то проливает свет на со-бытие как единицу онтологии в «Логико-Философском Трактате»? (Вещи – это не абстракции, они не изолированы, а всегда являются, взаимодействуя в со-бытии). Удивительным образом открытость Витгенштейна превращает его самого в тайну. Мы так устали от обесценивания слов, оторванных от реальности, что нам непонятно в этом человеке главное: то, что он по-настоящему, всецело, присутствовал во всех своих словах и поступках. А разве это не самое существенное в том, что мы называем духовной жизнью? Вот почему так хочется постоянно возвращаться к его наследию – ведь соприкосновение с ним дарит надежду на то, что такая жизнь возможна и в наше время.

«Логико-Философский Трактат», первая работа Витгенштейна, интересует нас как попытка интеллектуала отвоевать право на духовную жизнь. И для того, чтобы сделать это, философ углубляется в проблемы современной логики. Его дневниковые записи, соответствующие времени рождения концепции «Трактата», свидетельствуют о колоссальном напряжении душевных и физических сил. Для того, чтобы достигнуть ясности в понимании важнейших вопросов о смысле человеческой жизни, Витгенштейн вынужден сначала опуститься в ад логических проблем, в мир жестких структур, цементирующих наш язык, а значит – все наше духовное существо. Автором «Трактата» движет не узкий теоретический интерес – для него это вопрос о возможности подлинной жизни как таковой. И прежде всего, его собственной жизни. Несмотря на кажущуюся объективно-логическую отстраненность «Трактата», это произведение глубоко личное, можно сказать, экзистенциальное. Поэтому Витгенштейн – одна из самых ключевых фигур в истории философии XX века, а его «Логико-Философский Трактат» — произведение воистину знаковое. Колоссальная концентрация мысли в «Трактате» создает поле огромного воздействия, свидетельством чего стало разнообразие его интерпретаций. И если ранее о Витгенштейне говорили лишь как о предтече логического позитивизма, то сегодня эта точка зрения считается чрезмерным упрощением, примитивной редукцией. Несмотря на впечатление предельной ясности и простоты, которое автор пытается навязать читателю, «Трактат» — многогранное произведение, неоднозначное, сложное. И афористичная манера изложения, завораживающая, ритмичная и отточенная, только глубже оттеняет эту загадочность и глубину.

Очень трудно локализировать взгляды раннего Витгенштейна в пределах одной философской школы – слишком много культурных и духовных влияний, претворяясь, концентрируются в его мысли. Влияние Фреге и Рассела с технической стороны несомненно и лежит, что называется, на поверхности. Некоторая внешняя схожесть с доктриной философов Венского кружка также очевидна. При этом его любимыми авторами были Платон, Блаженный Августин, Шопенгауэр и Кьеркегор. Австрийская литература и классическая музыка, глубокий интерес к религии и духовной жизни – и еще очень многие факторы позволяют нам говорить о том, что философия Витгенштейна удивительным образом объединяет в себе несколько традиций, кажущихся несовместимыми. Сам мыслитель признавался: «Я часто размышляю о том, является ли мой идеал культуры новым, современным, либо же он восходит ко временам Шумана. Мне он, во всяком случае, представляется продолжением того идеала, пусть и не тем продолжением, что осуществилось реально» [Л. Витгенштейн. Философские работы. М., 1994. – С. 414]. И, тем не менее, несмотря на многообразные влияния, Витгенштейн был оригинальным философом, который в одиночку принял вызовы современности и мужественно ответил на них.

«Логико-Философский Трактат» построен как проекция онтологии на язык, в нем отсутствует гносеология как таковая. Внутренним нервом, обеспечивающим возможность такой проекции, является логическая форма. В нашем языке зеркально отражается объективный мир, вскрыть механизмы языка – значит описать онтологическую структуру мира. Однако, несмотря на кажущуюся простоту такого «отражения», позитивная часть «Трактата» изобилует большим количеством метафизических подводных камней.

Онтология представляет собой у Витгенштейна классический образец логического атомизма, плюралистического мира. Первые же афоризмы «Трактата» рисуют парадоксальную картину: «Мир есть все, что происходит. Мир – целокупность фактов, а не предметов» [Там же, С. 5]. Витгенштейн пытается сломать устойчивые стереотипы мышления, полагающего, что мир – целокупность вещей. Единица онтологии – это со-бытие, то есть атомарный факт. Событие – это определенным образом взаимодействующие объекты. При этом события независимы друг от друга. «Из существования или не-существования одного события нельзя заключить о существовании или не-существовании другого» [Там же, С. 8].

Бытие мира – это калейдоскоп событий, постоянное движение, изменения. И вещи в этом мире никогда не выступают сами по себе, а лишь в определенном отношении друг ко другу. Это значит, что при таком образе действительности возможно говорить лишь о поверхностном, горизонтальном движении, всякая глубина, предполагающая ценностное измерение, отсутствует. Все события одинаково равнозначны и независимы друг от друга. Единственное, что спасает от хаоса действительность – логические скрепы, ведь «…мир – это факты в логическом пространстве» [Там же, С. 5]. Все происходящее можно проанализировать до элементарного события, которое, в свою очередь, выражено в предложении. В предложении возможно вычленить неизменную логическую форму и выразить ее на языке символов-переменных. Порядок в таком умозрительном универсуме возможен при двух условиях. Во-первых, однозначность имен, соответствующих объектам онтологии, недопустимость туманящей игры слов, порождающей ложные философские проблемы. Во-вторых, применение языка только в соответствии миру фактов, жесткий параллелизм высказывания и однородного ему со-бытия. По словам В. Руднева, «…это экспрессионизм в философии, такой же, как двенадцатитоновая музыка А. Шенберга, живопись О. Кокошки, архитектура А. Лооса и проза Ф. Кафки. Так же как и в «Трактате», у экспрессионистов – предельная упорядоченность и анализ языковой структуры, нужный для того, чтобы во что бы то ни стало избежать хаоса, которым чреват развал системы ценностей позднего романтизма» [В. П. Руднев. Витгенштейн как личность // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993. – С. 347].

И все же картина действительности в «Трактате» сложнее, чем декларируемая система зеркальных отображений. Так, с первых же страниц, при описании онтологической картины мира, Витгенштейн вводит понятие «субстанция мира». Это – определенный коррелят простых объектов, входящих в атомарный факт. Причем именно субстанция обеспечивает простоту объектов: «Объекты образуют субстанцию мира. Поэтому они не могут быть составными» [Л. Витгенштейн. Философские работы. М., 1994. – С. 6]. Субстанция определяется совсем уж в духе традиции: «Субстанция – то, что сохраняет свое существование независимо от того, что происходит» [Там же, С. 7]. Субстанция мира обеспечивает устойчивость в постоянной смене событий, некоторое динамическое равновесие. Каким образом возможно говорить о знании в условиях атомарных, абсолютно независимых фактов? Витгенштейн отвечает так: «Если бы мир был лишен субстанции, наличие у предложения смысла зависело бы от того, истинно ли другое предложение» [Там же, С. 7]. Таким образом, единство и независимость субстанции обеспечивает любому фрагменту действительности онтологическую значимость, как бы рефлектирует к целому.

Витгенштейн следует традиции и в другом отношении. Каждый, кто читал «Трактат», знает, насколько важны в нем зрительные ассоциации. Картинная ясность, геометрическая стройность и упорядоченность – все это напоминает мир Декарта, а также умозрительность древней метафизики. Очевидна взаимная прозрачность соответствующих коррелятов «факт – картина действительности – мысль – предложение – пропозиция – логическая форма». Витгенштейна не интересует проблема чувственных данных, реальный механизм получения информации о мире, гносеология как особый подраздел философской системы. И этим он отличается как от Рассела, для которого атомарные факты – это чувственные данные, так и от позитивистов Венского кружка с их физикализмом.

Интересна и особая форма априоризма, присутствующая в «Трактате». Логическая форма, согласно Витгенштейну, не является результатом абстрагирования от чувственных данных. «Опыт», нужный для понимания логики, состоит не в том, что нечто обстоит так-то, а в том, что нечто есть: но это как раз не является опытом. Логика предваряет всякий опыт, свидетельствующий, что нечто таково» [Там же, С. 54]. Ньютон Гарвер, отмечая определенное сходство критической философии Канта и позицию раннего Витгенштейна, пишет в частности: «Оба исходят из того, что философия, по крайней мере, как они сами ее практикуют, получает объяснение и обоснование как нечто вполне законное прежде всего из самой себя (философия ведь имеет самоуказывающий характер), а также благодаря некоторым другим, имеющим отношение к философии подходам (в одном случае это математическое, а в другом грамматическое объяснение)» [Гарвер Н. Витгенштейн и критическая традиция / Перевод А. Ф. Грязнова // Логос. — 1995. — № 6. — С. 231–247]. Как и субстанция мира, логическая форма обеспечивает присутствие тотальной целостности в любом фрагменте действительности.

Момент единства мира Витгенштейн подчеркивает также, вводя парадоксальное понятие солипсизма, тождественного с реализмом. Мир фактов, о котором говорится в «Трактате» — это не просто конгломерат объективных атомарных событий, он соотносится с особым философским «Я», неким метафизическим субъектом. Витгенштейн готов даже провозгласить: «Мир и Жизнь суть одно. Я есть мой мир» [Л. Витгенштейн. Философские работы. М., 1994. – С. 56]. Только субъект этот невозможно адекватно высказать в языке и сделать предметом представления. Метафизический субъект «не принадлежит миру, а представляет собой некую границу мира» [Там же, С. 56]. Витгенштейн не пытался последовательно определять каждый основополагающий момент в системе «Трактата», он в своих афоризмах лишь намекает на существование таких моментов, рассчитывая, что все необходимое понимающий читатель увидит сам. Мы можем лишь предположительно утверждать, что субстанция мира, логическая форма, охватывающая мир до всякого опыта, и метафизический субъект как необъективируемая граница мира, представляют собой некоторое единство, природу которого необходимо еще исследовать.

Все эти замечания не позволяют согласиться с теми, кто считает главной целью «Логико-философского Трактата» провозглашение предложений позитивной науки в качестве единственно значимого языка. Витгенштейн не строит программу сциентизма. В предисловии к «Трактату» он пишет: «…я считаю, что поставленные проблемы в своих существенных чертах решены окончательно. И если я не заблуждаюсь на сей счет, то вторая ценная сторона этой работы в том, что она показывает, сколь мало дает решение этих проблем» [Там же, С. 4]. И еще в другом месте: «Мы чувствуем, что, если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим» [Там же, С. 72]. В письме своим друзьям Людвигу фон Фикеру и Паулю Энгельману Витгенштейн писал: «Цель книги этическая. …Моя работа состоит из двух частей: первая часть представлена здесь, а вторая – все то, чего я не написал. Самое важное – именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри» [Уильям У. Бартли. Витгенштейн // Людвиг Витгенштейн: человек и мыслитель. М., 1993. – С. 172]. Кроме того, Витгенштейн неоднократно подчеркивал принципиальное различие между тем, «как» существует мир, и тем, «что» он есть. «Предложение способно говорить не о том, что есть предмет, а лишь о том, как он есть» [Л. Витгенштейн. Философские работы. М., 1994. – С.12]. И в связи с этим мыслитель считает возможным говорить о мистическом: «Мистическое – не то, как есть мир, а то, что он есть» [Там же, С. 71]. Пьер Адо, в связи с этим, рассматривает автора «Трактата» в контексте своей концепции духовных упражнений в античной философии: «Речь в целом идет об аффективном опыте мира, увиденного определенным образом сверху. Умиление перед тем фактом, что мир есть, это умиление перед существованием мира, о котором Витгенштейн говорил, что он был его опытом по преимуществу. Здесь тоже, как и у Платона, именно в пережитом опыте философия находит свое осуществление» [Пьер Адо. Философия как способ жить. Санкт-Петербург, 2004. – С. 206].

Для того, чтобы лучше понять духовную атмосферу, в которой создавался «Трактат», нужно обратиться к дневниковым записям Витгенштейна, которые он вел во время Первой мировой войны, находясь на фронте. Во-первых, автор прямо говорит здесь о тех вещах, на которые в «Трактате» лишь намекает. Во-вторых, в них есть множество очень личных записей, в которых философ отражает свою ежедневную борьбу за смысл вопреки безумию всего происходящего, свои падения и надежды. Дневниковые записи демонстрируют напряженные религиозные искания философа, его заинтересованность этической и эстетической проблематикой. Исследователи философии Витгенштейна И.А. Эннс и В.А. Суровцев в предисловии к публикации дневников мыслителя считают возможным говорить следующее: «Постоянная апелляция к Богу и Духу (последняя тетрадь скорее напоминает непрерывную молитву) показывает, что позитивные построения, касающиеся логики языка, должны рассматриваться как образчик апофатической теологии, и граница осмысленности, которую пытается провести Витгенштейн, — это не демаркация научного и ненаучного, а попытка развести знание и веру. В этом отношении последние афоризмы Трактата должны пониматься действительно в буквальном смысле, представляя Витгенштейна как «великого молчальника» и подвижника Духа» [И.А. Эннс, В.А. Суровцев. Предисловие к публикации тайных дневников Витгенштейна. «Логос»№3-4(43) 2004. – С. 282].

Таким образом, Витгенштейн – это философ, пытавшийся отстаивать традиционные духовные ценности в условиях, когда под сомнение была поставлена человечность как таковая. Мир независимых фактов в онтологии «Логико-Философского Трактата», в котором нет места глубинному смыслу, в котором все безразлично — не есть ли это проекция нигилизма, охватившего Европу во время ужасающих войн? Витгенштейн, в таком случае, попытался совершить интеллектуальный подвиг – преодолеть нигилистическую картину мира изнутри, ограничить ее. Он жил надеждой на то, что это возможно. «Трактат», минуя гносеологические проблемы, с помощью вскрытия существа логики, жестко увязывает онтологию и этику. Главный вопрос, на который пытается ответить Витгенштейн в этой книге – «Как мне быть?» В записях мыслителя есть образ, свидетельствующий о невероятном напряжении, в котором живет современный человек, стремящийся отстоять право на духовную жизнь: «Каждое утро человек должен заново пробиваться к живому теплу сквозь омертвевшую корку золы» [Л. Витгенштейн. Философские работы. М., 1994. – С. 413]. Свою роль Витгенштейн выразил удивительно точно в таких словах: «Культура – это как бы грандиозная организация, указывающая каждому, кто к ней принадлежит, его место, где он может работать в духе целого, а его сила может с полным правом измеряться его вкладом в смысл этого целого. Во времена же некультуры силы распыляются и мощь личности тратится на преодоление противоположно действующих сил, сопротивления трения. Она находит свое выражение не в длине пройденного пути, а, может быть, лишь в теплоте, порожденной преодолением сил трения» [Там же, С. 418].

Все, кто лично знали Витгенштейна, свидетельствовали о том, что больше всего он ценил в людях не интеллектуальные качества, а способность к нравственной жизни. Анализ возможностей языка, осуществленный им в «Трактате», был предпринят лишь для того, чтобы сказать в заключение: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». И в этом Витгенштейн видел подлинное знание, открывающее дорогу к полноценной духовной жизни. Одна из важнейших особенностей «Трактата» – это методическая самоирония. Ведь, следуя его логике, предложения этого произведения бессмысленны. Подлинная глубина знания и жизни откроется лишь тогда, когда мы исчерпаем свою способность осмысленного выражения, познав свою интеллектуальную нищету. И в заключение хотелось бы привести еще одну запись Витгенштейна: «Честный религиозный мыслитель подобен канатоходцу. Такое впечатление, будто он идет как бы по воздуху. Его опора уже, чем это можно себе представить. И тем не менее по ней действительно можно идти» [Там же, С. 479].