Мировые религии призывают к миру и осуждают насилие, но в современных энциклопедиях и словарях, проштудированных известным конфликтологом Дэвидом Раппопортом, «религия и мир» упоминаются приблизительно впятеро реже, чем «религия и война».
Мировые религии призывают к миру и осуждают насилие, но в современных энциклопедиях и словарях, проштудированных известным конфликтологом Дэвидом Раппопортом, «религия и мир» упоминаются приблизительно впятеро реже, чем «религия и война». Атака на башни Нью-Йорка и палестинские террористы-самоубийцы, боевики Аум Синрикё и христианские ультра, которые подрывают абортарии в США, сотни сожженных членов движения за восстановление Десяти заповедей в Уганде и североирландские террористы. Волна насилия, которое стараются религиозно оправдать, катится по Ближнему и Далекому Востоку, по Новому и Старому Свету, по Африке и Океании.
Тенденции рубежа ХХ – начала ХХІ столетий здесь выглядят таким образом. Конфликты, имеющие религиозную основу, становятся в мире все более частыми; религиозные меньшинства дискриминируются более, чем любые иные; религия редко становится единственным источником конфликта, однако заостряет и делает его более жестким; конфликты на религиозной почве все больше связаны с мусульманами, хотя насилие чаще всего они совершают против других мусульман. Большинство новых террористических групп, созданных начиная с 1980-х, являются исламскими, хотя, без сомнения, не все акты терроризма с тех пор были совершены мусульманами.
Насилие и террор под флагом ислама прикрываются обильным цитированием Корана, используемым до бесстыдства избирательно. Например, исследование Дона Холбрука доказало, что к одним пассажам идеологи террора обращаются непрестанно и по несколько раз в одном и том же тексте, другие — прежде всего, призывающие к миру и согласию с иноверцами, — просто игнорируют, еще какие-то — перекручивают. Можно много говорить о том, что те, кто именем ислама посягают на жизнь других, нехорошие, даже очень нехорошие мусульмане. Но, все-таки, это не дает ответа на вопрос: почему от лица ислама чаще, чем от лица любой другой религии, осуществляются в современном мире акты насилия? Ни одна из гипотез, выдвигаемых сейчас, этого полностью не объясняет. Да, в исламе есть понятие джихада. Но почему в массовом сознании это понятие ассоциируется не с «джихадом сердца», не с «джихадом языка» и даже не с «джихадом руки», а чуть ли не исключительно — с «джихадом меча»? Можно согласиться также с тем, что ислам — это пассионарная религия «прямого действия», религия коллективистская в большей мере, чем индивидуалистическая, что в ней накоплен большой антизападный, антиколониальный протестный потенциал. Можно даже всерьез рассматривать предположение, согласно которому воинственность современного ислама объясняется «столетними циклами очищения и возвращения к первоисточникам», периодически приводящими к брожениям в этой монотеистической религии. Или тем, что ислам — религия молодая по сравнению с другими мировыми религиями и сейчас стоит на пороге некоего тектонического сдвига, подобного христианской Реформации.
Но каждая из этих гипотез не дает удовлетворительного объяснения: почему же именно ислам оказался в центре четвертой, по теории упомянутого уже Дэвида Раппопорта, волны террора — террора религиозного? По сравнению с предыдущими волнами — анархистской, антиколониальной и левацкой, — эта волна более безжалостная, неумолимая и глобальная как по масштабам, так и по результатам. Это война на уничтожение, а не попытка привлечь внимание к провозглашенным целям. Теракты 11 сентября 2001 г. изменили мир, в котором мы живем. В нем появились многотысячные жертвы войн в Ираке и Афганистане, колючая проволока в центре европейских столиц, длиннющие очереди к пунктам контроля авиарейсов и всеобъемлющий страх.
Четвертая волна террора выплеснулась в мир абсолютно безумным суицидальным террором. Роберт Пейп, который изучил 462 случая террористических атак, совершенных самоубийцами между 1980 и 2005 годами, свидетельствует: жертвой «обычного» теракта становится в среднем один человек; теракта, совершенного самоубийцей, — двенадцать.
И сколько бы мы ни уговаривали друг друга, сколько бы ни доказывали — причем совершенно справедливо, — что мировые религии отрицают покушение на дар Божий и достоинство Творения, убийцы не были одурманены наркотиками. Они готовились и готовятся к преступлению долго и тщательно, и они должны откуда-то добыть не только взрывчатку, транспорт, ассистентов, но и силы, лишь бы осознанно погибнуть вместе с жертвами. И только посмертная слава мученика, стремление к мести и уверенность в потустороннем вознаграждении — уверенность непоколебимая, даже абсолютная, может быть источником, из которого эта сила добывается. Идея вознаграждения за смерть ради смерти других, — идея, бесспорно, вырванная из великого духовного контекста, а также сильно обезображенная, — приводит в действие механизм насилия в большей степени, чем бедность, неграмотность и нехватка демократических процедур.
Исламский миллиард не самый бедный в этом мире, люди, которые проникали на дискотеки и в рестораны со взрывчаткой на теле, а также те, кто принудил вздрогнуть мир девять лет назад, не страдали от безработицы. Бедность не лечилась ракетами «земля-земля»; средств, которые каждый год тратит на террористическую деятельность один только «Хамас», хватило бы не на одну школу, больницу или производственную мощность.
Изучение биографий террористов-самоубийц также опровергает представление об их необразованности — нередко у них университетское образование. В конце концов, демократия сама по себе не обезопасит от террора — полицейским государствам часто управляться с террористами легче, чем государствам демократическим.
«Мы на Западе, — пишет по поводу природы современного насилия социолог религии Массимо Интровинье, изучавший исламский фундаментализм и терроризм на Ближнем Востоке, — не воспринимаем терроризм как религиозный феномен. Мы в плену красивого, но неверного поствикторианского представления о религии как о чем-то всегда милом и светлом, не ассоциирующимся с битвами, кровью и слезами. Да, существует суицидальный терроризм, даже в Палестине, являющейся не религиозным, а скорее секулярным и националистическим государством. Однако террористы-самоубийцы из Хамаса, Исламского джихада так же, как из Аль-Каиды и большинства чеченских движений, осознают свои цели именно как религиозные».
То, что целая сеть глобального террора опирается на религиозную основу, — а на этом настаивают также многие другие исследователи, — не означает, что эта сеть не укоренена в глобальной экономике и политике. Однако точный диагноз вынуждает к честному признанию: в религии есть жало ненависти, и вне религии, только военными, финансовыми и политическими средствами болезнь не вылечить.
Но как удалить из религии это жало? Это колоссальный вызов для богословов, духовенства и религиозных философов, от которых зависит, как именно будут восприниматься в их духовной традиции «иные». Ислам в этом смысле давно уже не монолит; стремление увидеть истину в иных религиях не является, конечно, магистральным, но оно все же пульсирует в исламской интеллектуальной мысли. Из этого стремления вырастают вопросы, которые ставит перед мусульманами, к примеру, турецкий историк религии Махмут Айдин. Если Божья милость ограничивается только последователями религии Мухаммеда, означает ли это, что те, кто находится вне их круга, обречены на пожизненное наказание? Все ли те, кто идут «верным путем», отыскали этот путь благодаря собственным усилиям и убедившись, что все иные пути являются недействительными и ложными? Или они стали мусульманами просто потому, что родились в исламской семье и в исламской стране? Их принадлежность к исламу стала актом свободного выбора, или это просто вопрос идентичности, которую они приобрели при рождении? Если рождение мусульманином считается преимуществом для спасения, почему Господь дал такую привилегию только меньшинству и отвернулся от большинства?
Поиски ответов на эти вопросы ведут к осознанию насущной необходимости новой глобальной этики для всего человечества — необходимости, о которой много и давно говорят в узких кругах интеллектуалов, признанных безнадежными романтиками. Эта этика, основанная на золотом правиле, которое находим в христианстве и в джайнизме, в исламе и буддизме, в иудаизме и в индуизме — относись к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе, — должна стать, наконец, основанием воспитательных программ как светских, так и религиозных школ во всем мире. Только новая матрица человеческого мышления, сердцевиной которой является осознание абсолютной значимости Божьего творения, его достоинства, прав и целостности, остановит глобальное насилие. Это, конечно, может показаться утопическим, но альтернативы у человечества, похоже, не существует. Точнее, в условиях, когда религиозные фанатики вполне реально и очень скоро способны завладеть оружием массового уничтожения, о такой альтернативе говорить не хочется.