Мы все ближе к большому юбилею европейской Реформации. Все ближе к юбилею и все дальше от Реформации. Все больше шума и суеты, все меньше ясности и смысла. Все больше лозунгов и пропагандистских штампов, все меньше глубоких вопросов и честных дискуссий.
Та Реформация начиналась с вопросов и возражений, тезисов и дебатов. Сегодня сблизиться и прикоснуться к Реформации можно только через вопросы. Что значит Реформация для нас? Почему она все еще актуальна? Продолжается ли Реформация? Как и в каких формах она возможна в наше время?
Лишь задавая эти вопросы (адресуя их всем, кто может что-то знать о Реформации и каким-либо образом участвовать в ее событиях) и задаваясь этими вопросами (т.е. подвергая этим вопросам себя самих), мы сможем избежать тех профанаций, имитаций, приватизаций, после которых нам остаются лишь дырки от бублика, пустотелые копии, вирулентные симулякры — протестантизм без Реформации, революция без Реформация, реформация без Реформации.
Исходя из такого вопрошания, я хочу обозначить несколько принципиальных условий, в которых тема Реформация переходит из режима празднования, т.е. воспоминания праздного, и становится актуальным усилием мысли, духа, а затем и историческим действием.
Во-первых, Реформация продолжается, поэтому мы должны видеть ее не только позади как уже-событие, но и впереди как еще-задачу. Импульс, заданный Лютером и его современниками, сегодня почти исчерпан. Наилучшим проявлением уважения к их памяти и верности их делу может быть не повторение и закрепление, а творческое продолжение.
Во-вторых, Реформация как тема должна ставить нас под вопрос. Иначе это не Реформация. Т.е. уже не только и не столько мы задаем вопросы о Реформации, но Реформация задает нам – открывает новый способ нашего самопонимания, мышления, веры, действия. Здесь мы оказываемся в пассиве, в страдательном залоге, в зависимости, в послушании. И все, что мы можем делать – открыться, чтобы услышать; слышать, чтобы стать послушными. У нас нет точных ответов, нет ясного видения, нет плана действий. Мы отдаем себя слушанию, отдаем себя в послушание. Этой своего рода «эпохе», когда мы выносим за скобки все, что знали прежде, как жили раньше. Без этой паузы новое не приходит, без разрыва лишь продолжается старое.
В-третьих, нужно перейти от дискурса больших событий к дискурсу длящихся процессов, событий повседневности, малых героев местных историй. Мы видим лишь свою часть, лишь малый пазл большой и сложной картины. И это отнюдь не недостаток, это и есть самое главное, что мы должны видеть – свое призвание в конкретном времени-месте. Реформация не зиждется на Лютере, она продолжается в цепочке великих и не очень, публичных и тайных реформаторов. Так что нам нужно чаще смотреть не вглубь истории, а вокруг себя.
В-четвертых, в случае с Реформацией не может быть «слишком». Здесь не может быть слишком глубоко или слишком радикально. Никто не понимает (и не обязан понимать), как глубоко Реформация может зайти, насколько радикально мы должны мыслить и действовать. Мы просто должны знать, что под нами глубина, и даже не пытаться достать ногами дна.
В-пятых, Реформация – не здесь или там, не с теми или этими, но по ту сторону того и этого, наших и не наших. Если она будет, она будет объединяющей, не разделяющей; будет примиряющей, не обличающе-проклинающей. Она не будет антикатолической. Она не будет антиправославной. Она не будет обращена против оснований чужой традиции, она будет проверкой оснований собственных. Она не будет конфликтом Писания и Предания, но их внимательным перепрочтением в живой герменевтической общине. Она не будет конфликтом вертикали-иерархии, молчаливой соборности и анархистского всеобщего священства, но их уточнением и согласованием в живой общине, управляемой Духом. Она не будет возвращением в Средние века, но исцелением между эпохами, восстановлением такого преемства, где есть место и античности, и Ренессансу, и Просвещению, и постмодерну, и постпост... Она не будет ни новой секуляризацией, ни контрсекуляризацией, но преодолением самого деления на секулярное и клерикальное, сакральное и профанное. Она возможна лишь под общим знаком Царства.
В-шестых, Реформация — не столько и не только о протестантах. Нам нужно решительно разделить тему Реформации и тему протестантизма. Если говорить о Реформации серьезно, то о протестантизме вспоминать не следует вовсе, а если и вспоминать, то вместе с другими – с католицизмом и православием. Скажем прямо: протестантизм – это не успех Реформации, а ее неудача. Если это и проявление Реформации, то далеко не самое удачное. Оно обескуражило бы всех реформаторов – они получили вовсе не то, что собирались сделать. Протестантизм – это осколок Реформации, который никогда не сможет стать целым и не должен выдавать себя таковым. Если мы не можем говорить о Реформации без привязки к протестантизму, не переходя на его внутренние вопросы, то не стоит начинать разговор вовсе. Для продолжения разговора о Реформации (а тем более для продолжения самой Реформации) нам нужна постпротестантская и постконфессиональная оптика. Реформация может начаться изнутри протестантизма, а может извне, но в любом случае она не будет считаться с конфессиональными границами.
В-седьмых, Реформация должна фокусировать нас на теме будущего. Это вопросы о перспективах христианства и христианских перспективах для мира, о судьбе европейского христианства и судьбе христианской Европы. Что должно умереть, а что должно и будет жить? Почему мы видим вокруг следы постхристианского декаданса и почти не способны увидеть знаки растущего Божьего Царства? Почему наше христианство стареет вместе с миром, живет с ним в одном цикле и даже не решается опровергнуть притязания смерти? Можем мы ли взрослеть, не старея? Верим ли мы в воскресение и жизнь вечную? От этой веры зависит не только вечная участь, но и ход нашей земной истории, надежда в истории. Есть лишь один способ доказать свою актуальность – показать на себе чудесные перемены, свежие обновления, глубинные преобразования, чтобы затем явить собой пророческую перспективу для целого мира.
К большому сожалению, названные условия оказываются для большей части современных христиан неприемлемыми. Нет готовности к переменам. В лучшем случае, Церкви готовы менять других, не себя.
Как заявил один из протестантских лидеров, «Юбилей Реформации – это шанс презентовать себя обществу, на этом следует и ограничиться, не допуская богословских дискуссий и горячих социальных тем». Такое откровенное празднование самих себя можно было бы к Реформации и не приурочивать. Тем более, что данная конфессия скорее псевдопротестантская, и отношения к событиям века XVI не имеет почти никакого. В таком самопраздновании нос кажет самозванство.
«Мы можем преобразовать общество» – здесь дерзновение граничит с дерзостью. Это трудно сделать, еще труднее от попыток отказаться. Ведь христианин может и должен дерзать, ревновать, подвизаться, вот только все это должно быть «по рассуждению» (Рим. 10:2, 2Петр. 1:5 ).
Так вот рассудим: можем ли мы преобразовать кого бы то ни было, если не будем преобразованы сами? Увлеченность преобразованиями внешними без готовности к внутренним переменам может закончиться очень плохо – дискредитацией слов и девальвацией смыслов. «Презентовать себя» и «преобразовать общество»? Спаси нас, Господи, от таких «реформаций».
У нас все меньше времени подумать о том, каким может и должно быть наше христианство, если решиться не только называться, но и быть. И эта срочность, эта острота вопроса связаны вовсе не с наступающим юбилеем Реформации, но с нашей христианской ответственностью за меняющийся к худшему мир, и за нас самих, так боящихся измениться и потому не способных никого изменить.
Реформация – никак не повод для беззаботного праздника. Скорее, это тревожный сигнал, пробуждающий и отрезвляющий. Это никак не ответ, но предельно серьезный вопрос — и не о «них», а о нас, нашем христианстве и нашей Реформации.