О правах человека мы знаем много – мне попадались в руки брошюрки черносотенного пошиба под толстым-толстым слоем православия, в которых популярно пояснялось, для чего именно «жиды их придумали».
Но потом мне подумалось, что спор неуместен – каждый видит в качестве двигателя истории то, что ему удобнее. Кто-то говорит о «социальном напряжении» и «революционной ситуации», «вызове» и «социальной динамике», а кому-то проще объяснять все происходящее чьими-то происками. Вот патриарх Кирилл, например, намекает, что за новейшими арабскими революциями стоят либеральные режимы Запада – ему политически невыгодно признавать, что сложившаяся там ситуация с «мягкой диктатурой» и колоссальной коррупцией стала невыносима для критической массы людей. Стоило начаться экономическому кризису, заговорили о тех, «кто за ним стоит» – тоже масоны какие-то. Или жиды, например, а совсем не «перегрев» механизмов, лежащих в основе финансовой системы. А если даже и «перегрев» – то кто-то же его спланировал!
И вот, наконец, очередной шаг по той же дорожке. О правах человека мы знаем много – мне попадались в руки брошюрки черносотенного пошиба под толстым-толстым слоем православия, в которых популярно пояснялось, для чего именно «жиды их придумали». С массированными ссылками на «Протоколы сионских мудрецов». Что ж, на этот выдающийся труд ссылаются даже официальные лица Православной Церкви во вполне приличных медиа. Однако, когда я столкнулась с той же тенденцией у представителя Католической Церкви, я была несколько удивлена. Впрочем, здесь автор шел дальше – не только права человека, но вся картина мира то ли спровоцирована, то ли сфальсифицирована масонами: они управляют нашими мозгами, кормят нас своими мультиками, музыкой и литературой, а также морочат голову правами человека. Пламенный призыв автора заключается в том, что ничто, исходящее от масонов, не может быть не то что добрым, но даже более-менее приемлемым.
За что же наши священнослужители – как выяснилось, независимо от конфессиональной принадлежности – так не любят доктрину прав человека? Ответ получить и просто, и сложно. С одной стороны, они сами об этом кричат на каждом углу: «гендерное равенство», «легализация абортов», «поддержка ЛГБТ-движений», «сексуальное образование», «ювенальная юстиция». С другой – все это частности, к которым права человека не сводятся, которыми права человека нимало не исчерпываются и аргументами для опровержения целой доктрины быть не могут.
Однако наши священнослужители сосредотачиваются именно на них. Причем сознательно демонизируя эти «проблемы». Что именно инкриминируют «гендерному равенству», например? Почему Церкви не нравится идея равных прав для мужчины и женщины? Или вот, недавние горячие споры по поводу ювенальной юстиции. А что плохого в том, чтобы взять под защиту как минимум достоинство, а то и здоровье (а иногда и вовсе – жизнь) маленького человека, беспомощного перед своеволием взрослых, которым он, как традиционно принято считать, «принадлежит»?
Ключевое слово – «традиционно». Сознательно или нет, Церковь приняла на себя функцию хранителя и защитника «традиции». Поэтому «гендерное равенство» виновато просто тем, что оно «нетрадиционно». Ситуация смешная – ведь жизнь, в общем, гораздо разнообразнее любой традиции, а современные социальные и технологические процессы придают ей еще больший динамизм, и потому слово «традиционно» крайне плохо характеризует жизнь современного человека.
Значит, тем хуже для человека! Кажется, он настолько приемлем для Церкви, насколько готов соответствовать «традиции». Иначе как понять упорное стремление Церкви продвигать навстречу «гендерному равенству», например, абсурдный призыв «вернуть женщину в семью»? Абсурдный – потому что он сродни призыву восстановить популяцию морской коровы, истребленной еще в прошлом веке, не прибегая при этом к богопротивным биотехнологиям. И абсурдный хотя бы потому, что та «традиционная семья» – патриархальная семья – о которой идет речь, исчезла примерно тогда же, когда и морская корова. И дело здесь уже не в том, «плохо» это или «хорошо» – это данность, с которой надо научиться жить. То есть, научиться разговаривать и убеждать ту женщину, которая существует в реальности, а не в неком виртуально-идеальном мире «традиции».
Вот тут начинается самое интересное: как научиться жить в том времени, в тех обстоятельствах, с теми людьми, которых тебе подсунула судьба или Божья воля? Можно, конечно, мечтать о том, что произойдет какой-то катаклизм, в результате которого из квартир исчезнут стиральные машины, умные кухонные приборы, пылесосы и прочие чудеса технологии. Уклад жизни снова станет «традиционным»: женщины станут нормальной домашней рабочей скотиной, которая стирает, убирает, готовит и детей рожает, пока ноги не протянет, а не управляет фирмой или вот – статейки строчит. Вот тогда, когда у нее не будет времени голову поднять, не то, что книгу почитать или подумать о чем-то отвлеченном, – она станет, наконец, идеальной носительницей «традиционных ценностей». Этим непроходимым редутом на пути всеобщей безнравственности.
Не понимаю, почему, но как только речь заходит о правах человека, сразу всплывает вопрос о «нравственности». То есть, я тоже нутром чую, что есть, есть здесь какая-то связочка. Но неужели все настолько однозначно – стоит только вернуться к «традиционным ценностям», – и вуаля, никакой аморалки? Создается странное впечатление, что, скажем, женщина, которая строит свою жизнь по собственному усмотрению – учится, работает, обеспечивает себя, участвует в выборах – в принципе не может оставаться в границах морали, она обязательно хоть в чем-то безнравственна. Что «сексуальное осведомление» не позволяет вести себя прилично. Что если аборт делать нелегально – это меньший удар по нравственности, чем когда его делает в нормальной клинике квалифицированный врач.
Колесо истории не повернуть вспять. Однажды дав женщинам избирательное право, отнять его будет непросто. Однажды дав возможность человеку публично высказывать то, что он думает, отнять это право будет непросто. Остается только ждать «смерти европейской цивилизации», как некоторые официальные лица РПЦ, которые надеются, что вместе с нею помрут порожденные ею ценности в виде прав и свобод – исчезнут, развеются, как ночной кошмар.
Что ж, остается только ждать. Поскольку не хватает то ли сил, то ли смелости, то ли каких-то более профессиональных качеств, чтобы все-таки «иметь дело с тем временем, которое тебе досталось», как советовал один знаменитый оксфордский католик.
Что ж, с ним сложно – с человеком, у которого есть реальное право выбора. Его нельзя заставить – ни под угрозой преследования по закону, ни под угрозой общественного порицания – что-то делать или чего-то не делать. Только убедить. А это никогда не было просто. Не просто и сейчас. В период «традиционного» христианства Церковь настолько прониклась своей особой ролью, что подрастеряла способность к убеждающей интонации и волю к пониманию – ведь вполне хватало интонации назидательной и ссылки на догмат.
А тут все усложняется. В границах либерального сознания догматы не действуют. Доктрина прав и свобод стала вызовом для Церкви не потому, что это «доктрина безнравственности и распущенности», а потому, что она освобождает человека от догматического мышления. По-своему она ставит его в крайне сложное положение, потому что ни на одну жизненную ситуацию не оказывается четкого рецепта. Всякий выбор становится его личной маленькой драмой. Это его бремя, но и знак его человеческого достоинства.
Конечно, это непросто. Трудно склонять к добру людей, которые имеют реальную свободу выбора. Понять и принять то, что развращает человека не столько само наличие свободы, сколько неумение делать этот выбор. И найти нужные слова и нужный тон, чтобы подсказать ему так, чтобы он услышал. Для начала – хотя бы просто услышал. В конце концов, «духовные искания», охватившие Западную Европу, не растут на пустом месте. Вернее, нет, как раз на пустом и растут – потому что в том уголке душе, где хранятся эталоны, у современного человека пусто. А как делать выбор, правом на который облечен и на который обречен человек либеральной доктрины, без ориентиров?
В этой маленькой и большой жизненной драме выбора, казалось бы, самое место Церкви и ее проповеди. Потому что, зачастую, этот выбор не чужд Самому Главному Выбору – выбору между добром и злом. Но вместо того, чтобы вырабатывать подходы к людям, обремененным свободой, Церковь продолжает громко жалеть о том, что человек в принципе обладает возможностью такого выбора! Когда женщина принимает решение делать аборт, виноватыми оказываются все – от правительства, легализовавшего аборт, до масонов. Но не та армия священников, которая ежегодно штампуется в семинариях, и которая не нашла в себе то ли сил, то ли умения, то ли желания помочь этой женщине сделать выбор в пользу жизни. Не остается ничего лучшего, чем призвать женщину «вернуться в семью» и тем самым расписаться в своем неумении, а может, нежелании иметь дело с реальным человеком.
Обычно, когда обращаешься к церковникам с подобными вопросами, слышишь в ответ перечень объективных трудностей. Почему именно Церковь не может повлиять на людей, которые делают неправильный выбор, вам объяснят хоть на двух страницах, хоть на двадцати, хоть на двухстах. В числе прочего будут упомянуты масоны – если не в двадцатистраничной, то, по крайней мере, в двухстраничной версии. Эти аргументы хорошо известны: Церкви «не дают» говорить с людьми, воспитывать их, вести их по правильному пути, наводнять СМИ «правильным» контентом. Потому что всегда есть какие-то «силы», которые противостоят – силы могущественные, обладающие властью, деньгами и т.д. Вот, не надо даже двух страниц – и двух строк хватает.
И ведь правда – такие силы есть. Можете называть их масонами. Только одного в толк не возьму – почему, в таком случае, масоны могут быть эффективны, а двухтысячелетняя Церковь, во главе которой стоит Сам Христос – не может?
Вместо ответа Церковь уходит в глухую защиту. Она ассоциирует доктрину прав человека с безнравственностью и после этого уже не может «опуститься» до потенциального собеседника, живущего в рамках либеральной доктрины. Она защищается тем, что ее якобы пытаются «заставить одобрить порок» или даже либерализироваться самой. Возможно, это, скорее, реакция на внутренние проблемы – в любой традиционной конфессии сейчас существуют некие, условно говоря, «либеральные» тенденции, являющиеся внутренним делом Церкви – ей с ними жить, их оценивать и принимать решения о том, насколько они допустимы. Лютая нелюбовь к либеральным идеям со стороны Церкви в некоторых случаях кажется попыткой обвинить «несовершенный мир» в том, что происходит внутри нее самой. Это психологически естественно, но нечестно. Под громко декларируемым «нежеланием либерализироваться» нередко кроются косность и неумение иметь дело с реальностью. А человеку либеральных взглядов, ищущему в Церкви ответы на свои вопросы, совершенно не принципиален семейный статус священника, например. И уж конечно, он не заинтересован в том, чтобы Церковь «одобряла порок». Совсем наоборот – ведь он приходит туда за утерянным эталоном, когда проблема выбора становится невыносимо сложной.
Искать пути к сердцам людей – как бы эти люди ни были плохи (а когда они были хороши?), как бы ни были сложны социальные условия и вообще времена, какие бы «масоны» не стояли на пути – в этом всегда была сила христианства. Работать с человеком в эпоху либерализма и масс-медиа трудно, потому что человек хорошо осведомлен о своей свободе и своих правах. Но это делает его более уязвимым, заставляет искать истину, которая могла бы стать опорой для его выбора – то есть, по-своему, это весьма благодарный материал для проповедей.
И тут возникает весьма любопытная ситуация: Церковь, вступив в прямой диалог с либеральным человеком, могла бы сыграть неожиданную роль, в том числе, в судьбе либерализма. Ведь ни для кого не секрет, что поздний либерализм – тот, который мы с оправданным недовольством наблюдаем в последнее время – имеет мало общего с собственной доктриной. Этот либерализм лишен всех своих основ, в том числе, той свободы, которую он сам провозгласил когда-то, но потом принес в жертву собственной бюрократической машине. Отсутствие твердых понятий о добре и зле – моральный релятивизм – оказался губительным для самого либерализма. Потому что в мире, лишенном ориентиров, акт выбора и само право на него оказываются бессмысленными.