Парижская трагедия неожиданно громко аукнулась в моем родном медиапространстве. Неожиданно, потому что мы в плену собственной трагедии, потому что порог чувствительности повышен, потому что Париж далеко, потому что Парижу на нас до сих пор было наплевать, как нам на него и подавно. Другое насторожило меня в нашей отечественной реакции на парижский расстрел: как быстро, почти без паузы, мы перешли от осуждения убийства к осуждению жертв.
Парижская трагедия неожиданно громко аукнулась в моем родном медиапространстве. Неожиданно, потому что мы в плену собственной трагедии, потому что порог чувствительности повышен, потому что Париж далеко, потому что Парижу на нас до сих пор было наплевать, как нам на него и подавно. Собственно, в нашей реакции на расстрел "Шарли", главным образом, это и просматривалось – глухая, травматическая мстительность. Мол, думали, что у вас ничего не может случиться, в вашем благополучном доме? Так получайте, побудьте в нашей шкуре! Не в обиду и, уж конечно, не в обвинение тем, кто увлекся «мерянием трагедиями». Это просто травма. Наша травма. Хорошо, что мы теперь о ней знаем.
Другое насторожило меня в нашей отечественной реакции на парижский расстрел: как быстро, почти без паузы, мы перешли от осуждения убийства к осуждению жертв. И это сделали не досужие фейсбучные болтуны (и они, конечно, тоже) – это сделали мои коллеги по журналистскому цеху. Обнаружив тошнотворную близость к российским коллегам, которые занялись тем же так же быстро, и тошнотворно малую солидарность со своими коллегами европейскими. Удивительно много моих коллег оказалось на стороне вечно обиженных «религиозных чувств», а не на стороне свободы слова, затвердило о «кощунствах», а не о загубленных жизнях. Продемонстрировало готовность к передергиванию и подмене понятий (а если бы такую карикатуру нарисовали на вашу мать?). Продемонстрировало элементарную профессиональную трусость («не надо играть с огнем!»). Продемонстрировало чванливую провинциальность (Европа такая аморальная, но ничего, вот мы принесем ей свой «свет с Востока» и возродим ее духовность).
Ну, ладно, надо же нам чем-то себя тешить, так почему бы не мифами о нашей необыкновенной духовности? Куда хуже миф об «оскорбленных чувствах», которыми можно оправдать насилие. Куда хуже болтовня о том, что «свобода слова не для того, чтобы...» Я решительно удивляюсь своим украинским коллегам, которые готовы поддержать ограничение свободы слова ради защиты чего-то эфемерного и, возможно, вовсе не существующего. Казалось бы, на близких кровавых примерах мы могли убедиться в том, что «религиозные чувства» - политическая спекуляция, что их «обиды» всегда имеют политическую подоплеку, что их «защита» - повод для чисто политических бесчинств. Неужели после «защиты истинного Православия» на Донбассе это еще кому-то нужно объяснять?
То же самое с парижским терактом, который точно так же был политической, а не религиозной акцией: утверждать, что мотивом террористов была месть за «оскорбленные религиозные чувства», а тем более призывать ограничить свободу (жертвы) ради защиты чувств (убийц) - означает поддерживать террор.
Не религии, не религиозные чувства, а чья-то алчность, властолюбие и прочие чисто человеческие пороки или чье-то отчаяние - вот причины насилия и страданий. Вот истинное лицо «религиозных войн», прячущееся за воплями о спасении «канонического Православия» или «Аллах акбар».
То лицо, которое, кстати, во многих своих карикатурах вытягивали на белый свет художники "Шарли". «Религиозными чувствами» манипулировать легче, чем любыми другими, потому что эти «чувства» надуманы. Нет «религиозных чувств». Есть вера. Или нет веры. Если вера есть – никакие «кощунства» ее не покачнут. А если ее нет... О, тогда в игру вступают «религиозные чувства», поддержанные огоньком автоматов, «градов» и всех прочих видов стрелкового оружия. И если какие-то «религиозные чувства» могут оказаться поводом для убийства/войны, такие «религиозные чувства» должны быть как следует высмеяны, оскорблены по самое не могу. Сатира - это, конечно, шоковая терапия, но иногда идет на пользу пациенту. «Религиозные чувства» могут выйти из этого испытания очищенными от политической скверны. И убийцы потеряют возможность использовать их в своих грязных играх. Это касается не только и не сколько "Шарли" и Аль-Каиды. Для меня, например, это касается прежде всего Русского мира и войны на Донбассе.
Утверждать, что чувства человека – любые, «религиозные» в том числе - «совершенно беззащитны» перед «распоясавшимися журналюгами» - заблуждение, в которое журналист не имеет права вводить своего реципиента. Есть не один законный способ довести газету до коллапса, а журналиста – до кондрашки. И в Европе таких возможностей больше, чем у нас. Если "Шарли" «разжигал ненависть» - это повод для судебного разбирательства. Так же, как радикальные проповеди в парижских мечетях. Но дело в том, что во Франции свобода слова одинакова и для карикатуриста, рисующего Пророка, и для имама, клянущего гяуров, содержащих его за свои налоги. Репутация "Шарли" так же хорошо известна реципиентам, как репертуар проповедей в парижских мечетях – каждый может выбрать себе свое. Никто ничего не скрывает и не пресекает, пока дело не доходит до рукоприкладства. Такова суть общественного договора, блюдущего права и свободы личности выше идей.
Сравнение карикатур "Шарли" с «непотребными изображениями детей, матери и т.п.» - еще одна манипуляция моих коллег, которая не выдерживает критики. Если какой-нибудь западный карикатурист или автор так изобразит реального человека, тем более ребенка... Впрочем, нет, этого никто не опубликует, если только речь не идет о политиках и других публичных людях, которые сами выбрали для себя такую судьбу. Но они в таких случаях чаще всего либо подают в суды (которые зачастую выигрывают), либо утешают себя мыслью о том, что «олл паблисити из гуд паблисити».
В отношении же вашей конкретной дочери или вашей конкретной мамы это невозможно. Потому что это оскорбление личности. То «святое», которое почему-то выпадает из виду и, хуже того, подменяется в чисто руссмировском духе нашими критиками "Шарли". За оскорбление личности в западной традиции преследуют жестко – тамошние медийщики хорошо это знают и весьма считаются. Да, оскорбление святыни коробит верующего человека. Оно его опечалит. Оно может вызвать в нем тревогу, даже опасения за свою безопасность. Но оскорбление любой святыни не является непосредственным оскорблением лично имярека, даже если он истовый верующий. Религия не личность. Личность – Бог, но Его оскорбить не в человеческих силах. Тот, кто совершает подобные попытки, – безумец, и его можно разве что пожалеть. Религия - это система мировоззрения. Ее оскорбить нельзя. С идеями можно не соглашаться, не разделять, с ними можно спорить, с ними можно бороться конвенциональными – т.е. ненасильственными – методами.
Что и делал атеистический левый журнал "Шарли". Ведь то, что мы с вами называем «проповедью» и «миссионерской деятельностью церкви», для атеистов - «религиозная пропаганда». И они совершенно уверены в своем праве на религиозную пропаганду отвечать своей – атеистической, антирелигиозной. И они действительно в своем праве. Если мы не признаем права атеистов на их собственную «проповедь», кто поручится за то, что в недалеком будущем наше право на христианскую проповедь не постигнет та же участь? «Свобода совести» это не защита верующих от атеистов (как считаем мы, травмированные «совком»). Атеисты пользуются ею так же, как и мы. Нельзя защищать верующих от атеистов на законодательном уровне, увеличивая свободу одних за счет других, как нельзя защищать такими методами последователей одной религии от последователей другой. Протекционизм в отношении каких-то конкретных идей и мировоззрений – палка о двух концах.
Поэтому надо учиться бороться за души в условиях честной конкуренции в легальном поле, а не вопить чуть что о «кощунстве» с требованиям немедленно покарать за «оскорбленные чувства». У вас проблемы с повышенной чувствительностью в области религиозных переживаний? Пейте бром и укрепляйтесь в вере.
Нет, я вовсе не считаю, что украинские журналисты должны были дружно одобрить карикатуры "Шарли". Ни по содержанию, ни по эстетическим соображениям. Я уверена, что и во Франции не мало людей, которых эти карикатуры коробят. Не мало редакторов, которые не пустили бы их на свои полосы. Не мало читателей, которые ни за что не купят даже на розжиг камина. Что меня неприятно поразило в коллегах – то, что они не остановились на неодобрении картинок. Они идут дальше - рассуждениями о «границах свободы слова» и о том, что «свобода слова не для того существует».
Т.е., с моей скромной точки зрения, изменяют профессии. Потому что журналист знает, что свобода слова либо существует – и тогда она существует для всех и всего, а с тем, что выходит за рамки закона, имеет дело полиция и суд, - либо ее вовсе нет. И журналист первый, кто кровно не заинтересован в любом ограничении своей творческой свободы. Потому что журналист знает, что любое ограничение свободы – особенно слова – ведет прямиком к манипуляциям информацией, злоупотреблениям и избирательному правосудию. Ведь злоупотребления – результат не неограниченной, а как раз ограниченной свободы.
И, наконец, журналисту совсем уж негоже путать себя и читателя рассуждениями о том, что, мол, не было бы карикатур – не было бы расстрела. Был бы. И мои дорогие коллеги прекрасно это понимают. Потому что расстрел был не религиозной, а политической акцией, направленной на политические последствия – а значит, карикатуры были только поводом, а «религиозные чувства» - только прикрытием. Не было бы их, нашлось бы что-то другое.
И тут – как и со свободой совести - мы оказываемся в советской западне. Каждый, кто считает, что «свобода слова существует для того-то, а не для того-то», аналогичен тем, кто считает, что свобода совести существует для верующих и не касается атеистов. Т.е. у одной категории граждан оказывается немного больше прав, чем у другой. Или – в случае со свободой слова – у тех, кто использует свободу слова «правильно», больше прав на свободу, чем у тех, кто ее использует «неправильно». Что ж, бывает и такое. Например, у Киселева больше свободы слова, чем, скажем, у Шендеровича, у "Первого канала" больше свободы вещать, чем у Граней.ру. А у Кирилла Фролова с Энтео больше прав на свободу исповедания, чем у "Пусси Райот" и участников выставки «Осторожно, религия».
К сожалению, да, мы соглашаемся: либо "Шарли", либо "Первый канал". И любые рассуждения на темы «прикручивания» или «правильного распределения» свобод уводят нас все дальше от Европы, все глубже в Руссмир. Надо выбирать. Возможно, выбирать будет легче, если мы вспомним, что медиарынок Европы – это далеко не только "Шарли" (это отождествление, кстати, с успехом протиснули в умы читалей русские СМИ и заразили этим украинское медиапространство). Европа – "Шарли" только сейчас, когда она почувствовала опасность для одной из своих основополагающих свобод и сделала расстрелянный журнал своим символом. А вообще она до крайности разнообразна. Надеюсь, никому не надо напоминать о прямой зависимости разнообразия и степени свободы? Если надо, еще раз взгляните на российские медиа.
И самый последний аргумент – для тех, кого не убедили приведенные выше. После ночного избиения студентов Украина массово вывалилась на Майдан. Исчезли последние колебания, скепсис, пропали сомнения, ушли в небытие аналогии и апатия. Потому что факт избиения студентов был вопиющим. Это было насилие в чистом виде, примененное к людям, вышедшим на мирный протест. Это было преступление против личности и против гражданина - мы вышли защитить их права, и потому назвали свой Майдан «революцией достоинства» и Евромайданом. Никому из нас в тот момент не пришло в голову, что у «Беркута» «был повод», что студенты «самивиноваты», что «их просили не разжигать, а они...», что «они выкрикивали оскорбления в адрес милиции». Нет, мы яростно затыкали рты тем, кто так считал, помните? И мы были правы. Потому что обвинять жертву – зло. Потому что отвечать жестоким насилием на безличные оскорбления – недопустимо. Потому что право на мирный протест (против чего и кого угодно) – неотъемлемое право гражданина. Потому что избить, убить – преступление против человека, которое нельзя понять, нельзя ничем оправдать, а искать оправдания означает поощрять преступление.
Так почему же у нас теперь сместились акценты?