Наши современники догадываются, что общество устроено так, чтобы обманывать и использовать человека. Нас прописывают в чужих сценариях, вставляют, встраивают в чужие истории, подчиняют непонятным целям. У нас забирают неотъемлемые права. Нами торгуют. Нас программируют и перепрограммируют.
На днях стал свидетелем интересного разговора преподавателя и аспирантки. Возник вопрос об отчуждении (alienation, відчуження). Девушка попалась умная – бегло начала рассказывать об отчуждении результатов труда от человека. И все в таком ключе. Но не более. Ни слова о том, что отчуждается сам человек – от общества и самого себя, подлинности и призвания, природы и творчества, ближнего и Бога. Ни слова о том, что мы все отчуждены и это отнюдь не марксистская тема.
Наши современники догадываются, что общество устроено так, чтобы обманывать и использовать человека. Нас прописывают в чужих сценариях, вставляют, встраивают в чужие истории, подчиняют непонятным целям. У нас забирают неотъемлемые права. Нами торгуют. Нас программируют и перепрограммируют.
Мы смотрим на наших политиков и олигархов, на академиков и чиновников, и диву даемся – кто эти люди?
Мы осматриваемся вокруг и недоумеваем – где и как мы оказались, что мы здесь делаем?
При всем этом мы почти ничего не делаем, чтобы выйти из этого ложного, мнимого, ненастоящего сценария. Напротив, мы пытаемся к нему приспособиться. Почему? Потому что больше не верим, что из ненастоящего можно выйти, и что в настоящее можно как-то войти. Потому что не готовы менять один симулякр на другой, одну историю на другую, шило на мыло.
Гораздо легче говорить об этих вопросах, смотря в билеты о марксизме, франкфуртской школе, постмодернизме, теологии освобождения и проч. Куда труднее говорить, глядя в зеркало. Еще сложнее – вслушиваясь внутрь.
Конечно, должны быть зоны подлинности, где человек может совпасть с собой и быть собой, предстать собой «таким как есть», «как перед Богом». Кажется, церковь должна быть таким местом. Но и здесь почти нет первой природы, есть природа вторая или уже двадцать вторая. В поисках подлинности мы наталкиваемся на искусственность, вторичность. Иногда эти церковные поделки-подделки могут быть очень даже древними, но они все равно отделяют нас от первичного, настоящего. Сам Бог становится артефактом. И не нужно сразу думать об иконах. Куда больше меня беспокоит то, как Бога закрывает и превращает, присваивает и опредмечивает слово священника, как Бога втягивают в свои бизнес-интересы или даже в «святые войны». Наместник Киево-Печерской Лавры или патриарх РПЦ «проповедуют» о Боге так, что верить вовсе не верится, и верить даже не хочется. Церковь стала фабрикой идолов.
Но сейчас, в первую очередь, думаю о протестантской проповеди. А также – о так называемом прославлении (worship). Кто эти люди на сцене? Мы шли в церковь. Как мы оказались в концертном зале? Когда это случилось с нами? Мы назывались церковью. Почему же нами правят непонятные кланы и группы, советы и президиумы? Когда и где мы перестали быть и нам позволили лишь называться?
Человек оказывается в расписанном за него и до него сценарии – приходи, посиди, заплати («пожертвуй Богу»), похлопай, повернись туда-сюда, скажи то-сё, открой Библию – закрой Библию, улыбнись-прослезись.
Да, с одной стороны, виноваты сами люди – они хотят все сделать удобным для потребления, приготовить-упаковать-потреблять вещи и смыслы, моду и веру, политику и религию.
С другой стороны, церковь в лице ее служителей и в лице всех христиан (а разве это не одно и то же?) должна бороться с таким потребительством и противостоять удобным манипулятивным схемам. Почему? Разве не проще так работать с людьми – направлять и управлять покорным стадом?
Беда в том, что рано или поздно именно эти отчужденные люди, не различающие подлинное и искусственное, удобное и настоящее, отформатируют систему под себя. И просвещенная элита будет ориентироваться на эти стандарты, мнимое станет эффективным и затем будет признано истинным. Пастор будет вынужден служить залу – и в отнюдь не высоком смысле. Он будет вынужден угождать, льстить, веселить, удивлять.
Отчуждается не только пассивный зал. Отчуждается и проповедник за кафедрой, который больше не думает о должном, но хочет понравиться и привлечь все больше и больше людей своим красноречием. Заканчивается все тем, что всем здесь становится очень хорошо, но никто не помнит, а зачем мы собственно говоря, здесь оказались. И где здесь Бог, и кто Он? И где здесь я, и кто я? И почему я, боясь отчуждения и противостоя ему, оказался главной машиной, его производящей? Как мы умудрились все вокруг превратить в образ и подобие себя, включая Бога? Как церковь стала армией клонов, как мы все потеряли свои лица?
Рано или поздно, отчуждение в церкви приведет к отчуждению от церкви. Тот, кто способен проснуться, найдет себя в странной компании довольных-умиротворенных-блаженных-однотипных лиц. Он выйдет из церкви прямо под теплый дождь, посмотрит вверх и, быть может, вспомнит что-то настоящее. Ведь Бог – из того же ряда настоящего, что и дождь. А дождя у нас не было очень давно.