• Головна
  • Алексей Шевченко, доктор философских наук. Фашизм как эсхатологическая религия в России...

Алексей Шевченко, доктор философских наук. Фашизм как эсхатологическая религия в России

07.12.2010, 23:41
Алексей Шевченко, доктор философских наук. Фашизм как эсхатологическая религия в России - фото 1

Некоторые апологеты идеи русского мира – первый среди которых псевдо-богослов и квази-философ Тарас Борозенец развивают ее в Украине настолько, что она превращается уже в нечто подобное фашизму раннего А. Дугина. В связи с этим, публикуем статью доктора философских наук, эксперта по проблемам экстремизма, пытающегося найти себе религиозное обоснование.

От редакции. Некоторые апологеты идеи русского мира – первый среди которых псевдо-богослов и квази-философ Тарас Борозенец развивают ее в Украине настолько, что она превращается уже в нечто подобное фашизму раннего А. Дугина. В связи с этим, публикуем статью Алексея Шевченка, доктора философских наук, эксперта по проблемам экстремизма, пытающегося найти себе религиозное обоснование.

dugin

В России создались условия для альянса отдельных политиков, представителей правящей бюрократической верхушки, самых высоких чинов армии, интеллектуалов-гуманитариев с массовыми группировками (преимущественно молодежными), выступающими уже под откровенно фашистскими лозунгами, копируя немецкие национал-социалистические образцы. Идейной основой гипотетического объединения перечисленных слоев и сил выступает туманный национал-патриотизм с концептуально невыразительным, преимущественно эмоциональным отрицательным отношением к Западу, декларированием особого российского пути в мировой истории, вытекающего из традиций коллективизма и православия (в отличие от западного индивидуализма), непосредственного переживания «величия России» и ее всемирной миссии.

Эти процессы ставят перед аналитиками целый ряд вопросов, среди которых едва ли не главнейшим является вопрос о критериях квалификации социальных течений как фашистских и о сущностных отличиях этих социальных явлений от типологически сходных тенденций в виде расизма, насилия, авторитарных проявлений власти и тому подобное.

Словно бы предчувствуя современную путаницу с этим термином, М. Мамардашвили еще в 80-те годы писал, что под «фашизмом» понимают чаще всего то, что на самом деле является крайним национализмом или расизмом. В действительности же фашизм, согласно точной характеристике мыслителя, является лишь отрицанием гражданского общества и нетрадиционным способом власти, основанном на этом отрицании. Отсюда его неожиданное родство с «научным социализмом». Его стержневой мотив «чистоты» или «алхимического очищения» может разыгрываться в гамме расовой, социальной или какой-либо иной, «протеобразно в любую переключаясь и переливаясь» [Мамардашвили М. Необходимость себя. – М., 1996, 181].

Взяв за основу интуицию мыслителя относительно сущностной природы фашизма, есть смысл проследить, с помощью какого инструментария в рамках фашистского миростроительства происходит разрушение основных составных компонентов европейской цивилизованности. Сознавая, что фашизм является не просто типом социальной теории и мировоззрения, но и опирается на определенный автоматизм психического реагирования и социального поведения, целесообразно рассмотреть этот феномен как идеологию, мифологию и технологию.

Фашизм как идеология

В своей теоретической части фашизм наследует некоторые интуиции европейского романтизма в его оппозиции к основным постулатам философии Просвещения (то есть основного теоретического источника обоснования принципов гражданского общества). Краткой формулой этой стратегии может служить кредо Н. Бердяева (философ, работы которого высоко ценились идеологами немецкого фашизма) — «Новое Средневековье». Отмеченная оппозиция проходит буквально сквозь все основополагающие принципы мышления и ценности культуры. Просветительскому универсализму противопоставляется культ особого, своеобразного, локального; правовому и юридическому договору — идея феодальной верности; концепции равенства — аристократизм и иерархия; ценностям рынка и денег — культ добродетели; атеизму — религиозная вера; рационализму и поклонению науке — новое мифотворчество; космополитизму — национальная идея; мечте о вечном мире — проповедь войны и героики. В целом объект ненависти получал презрительную кличку «буржуазного общества» — и в определении этого объекта, и в своей ненависти к нему были солидарны Карл Маркс и Жозеф де Местр.

Для современных национал-идеологий, представляющих своеобразный базис идеологии фашизма, характерны такие основные положения.

А) Отрицание «Запада» (в большинстве своем в виде феномена Соединенных Штатов, в сознании традиционалистов воплощающих суть западной цивилизации полнее, чем феномен «Европы»), отождествляемого с господством неслыханной техники, смертоносного оружия и разнузданной властью денег. Соответствующей реакцией традиционного общества на подобный образ выступает фундаментализм того или иного сорта. И для любого фундаментализма (то ли в его мусульманской, то ли православной редакции) все отмеченные характеристики Запада оцениваются как «сатанизм».

Например, Э. Лимонов, скандально известный писатель и основатель партии национал-большевизма (1993 г.), характеризовал США как основного политического неприятеля, назвав его «главным Сатаной, который исказил человека» [Лимонов Э. Война освежает кровь нации // Московские новости. — 1998, 28 июня-5июля]. В приведенном интервью он раскрывает важную особенность воинствующего экстремистского традиционализма в виде антизападной солидарности: «Мы больше доверяем таджикам, калмыкам, всем нашим азиатским братьям, чем мифическому союзу с НАТО и Западной Европой» [Там же].

Б) Идея национального государства как антитезы гражданскому обществу. Понятие «гражданское общество» принадлежит к самой важной социальной характеристике западного стиля жизни, а его критика составляет важную часть идеологической консолидации на противоположных основах. Что не устраивает национал-идеологов, фундаменталистов, романтических утопистов в европейском типе социального строя? Прежде всего индивидуализм, эгоизм, человеческая обособленность (в марксистской терминологии «отчуждение»), «холодный» правовой принцип организации общества, служебная роль государства, обслуживающего эгоистический, частный интерес.

Эти характеристики социального аспекта западной «бездуховности», отсутствие там «положительных принципов» и «общего дела» вызывают последовательную оппозицию и поиски какого-то объединительного принципа. Это может быть идея соборности, класса-гегемона или Нации, однако в любом случае государство из сугубо служебного органа превращается в высший гарант общественного объединения, в священный механизм, олицетворяющие это высшее единство. Очевидно, что в этом случае отношения между государством и обществом оказываются перевернутыми по сравнению с западной цивилизацией, поскольку самоценная «государственность» полностью нивелирует конкретную личность и общество в целом.

В) Образ Врага, который служит фундаментом консолидации национального самосознания и формирует стратегию национального возрождения в категориях Борьбы и Войны.

Если во времена первой мировой войны олицетворением «грязного» торгашеского духа была Британия, то для современного интегриста образ Врага персонифицируется в мифологизованных фигурах Американца и Еврея.

Перечисленные черты романтической ретро-утопии являются неотъемлемой частью фашистской идеологии. Однако наличие этих черт выступает необходимым, но недостаточным условием того, чтобы учение интегристского типа обрело черты фашизма. Для того чтобы вконец правая и вконец консервативная идеология трансформировалась в фашизм, она должна быть связана с определенным состоянием сознания и психики, с определенными проявлениями телесной моторики, усиливаться в обрядах и ритуалах. Иначе говоря, она должна вобрать в себя черты архаического мифа с его таинственными мистериями и эмоционально-экстатическим миропереживанием.

Фашизм как мифология

Кроме непосредственной силы эмоционального влияния, миф обладает еще одной важной особенностью, без которой любая национал-идеология обречена остаться кабинетным учением. Речь идет о его способности отвечать на запросы различных слоев населения и людей с очень широким спектром интеллектуального уровня.

Многоуровневость мифа дает возможность при случае свести всю политическую программу к лозунгам типа «Грабь награбленное!» или «Бей жидов!», а при желании — расширить ее до утонченной, квазинаучной картины мира, философии истории, этногенеза и т.п. Такой миф обязательно должен иметь скрытую, эзотерическую часть, предназначенную только для «посвященных». В своих конкретных исторических формах фашизм часто опирался на подобные доктрины «тайного знания», позволявшие ему вербовать в свои ряды интеллектуалов, ученых, эстетов, людей, причастных к художественной культуре. Классический пример Германии демонстрирует нам то, как нацистский миф фабрикует свою вульгарную версию (в простейших тезисах о величии немецкой нации, необходимости увеличения жизненного пространства и уничтожения неполноценных народов) и дополняет ее изысканной метафизикой «льда и пламени», тибетскими культами, сложной медитативной практикой, распространенными среди высших иерархов Рейха.

Идеальной моделью институциализации подобных тайных доктрин являются, по нашему мнению, организации, по своей структуре в определенной степени похожие на масонские ложи (для элиты) и религиозные секты (для низших слоев населения). На практике эти две формы сливаются. Секта автоматически превращается в подобие левоэкстремистской партии, а ее элитная часть — в аналог «Политбюро». Основной нерв любой закрытой элитарной группировки состоит в попытке приобретения тайного знания, которое дает Власть. Характерными принципами сохранения и трансляции подобного знания является его герметичность, точная дозированность получения информации в зависимости от места адепта в иерархии, оккультизм, магия, апелляция к «темным силам». Во главе угла этих принципов можно увидеть образы египетских жрецов касты профессиональных руководителей, с которыми себя отождествляют адепты тайного Ордена.

Для того чтобы приобрести черты специфического фашистского направления, доктрина тайного знания должна быть связана с образом Нации, должна предложить такой сценарий «священной истории», где конкретная нация (в реальности, возможно, отсталая и униженная ) занимает в ней видное место.

«Русская идея» в своей исторической эволюции никогда не акцентировала этнический аспект, а наоборот, выставляла на первый план аспект государственно-имперский (вспомним миф «Москва — Третий Рим» монаха Филофея) и аспект религиозный (православие) как основные принципы своей идентификации и противостояния Европе.

Именно поэтому сценарий аутентического фашизма в России не прививается, а экспансия фашистских идей осуществляется в смешанных, эклектичных, «красно-коричневых» формах. Вот почему относительно России употребляют термин коммунофашизм для характеристики того пестрого конгломерата составных частей, который характерен для российской специфики национал-патриотического сознания. Православная ориентация российского национал-патриотизма сдерживает проникновение в его среду языческих культов и экстремистских сект, придавая фашизму, зарождающемуся в его рамках, черты религиозного фундаментализма.

Фашизм как технология

В отличие от идеологии и мифологии, технология не предполагает воспроизведения в рефлексии всех связей, имеющих место в действительности, так же, как и целостного, логически-непротиворечивого образа этой действительности. Технология с самого начала онтологична, ее объективная системность выстраивается сама по себе как результат введения определенных исходных параметров. Социальная технология аналогична машине: запущенные механизмы работают независимо от воли и намерений людей, причастных к их запуску, и выдают результаты, весьма далекие от первоначальных намерений.

Анализ фашизма как технологии не является распространенным способом спецификации этого явления, хотя, возможно, как раз в этом аспекте лежит ключ к его пониманию.

Для того чтобы приблизиться к прояснению технологической основы фашизма, необходимо описать механизм, являющийся базовым по отношению к конкретным проявлениям этих автоматизмов и стереотипов, объединяющий социальные и индивидуальные проявления фашистского «стиля жизни». На наш взгляд, такой базовой «программой» (если употреблять компьютерные аналогии) служит концепция Апокалипсиса, превращающегося в коллективное переживание.

Фашизм как течение всегда разворачивается на фоне переживания Конца Мира, он всегда апокалиптичен, что дает его адептам невиданную свободу от всех культурных норм и ценностей. Можно продолжить эти соображения в том ключе, что любая философия апокалипсиса в зародыше содержит в себе фашизм, ибо она обрекает этот мир на неминуемое уничтожение. Вследствие этого, фашизм можно определить как «беспредел», возведенный не только в норму, но и в культ. Переживание апокалипсиса превращается в бесконечный карнавал, в фиесту, в «коммунитас» (термин этнолога В. Тернера). В рамках этого праздника погром приобретает черты ритуальной жертвы, а террор транспонируется в план религиозного действа.

Конец ХХ века и второго тысячелетия структурирует апокалиптический фон и углубляет апокалиптические переживания. Глобальные кризисы, поразившие планету видятся как исполнение давних пророчеств. Книга Нострадамуса становится настольной книгой интеллигенции, волна мистицизма, ставшая уже кичем, доводит апокалиптические формулы до сознания масс.

Фашизм отличается от неопределенного бытового эсхатологизма, в основном, мерой кристаллизации и оформленной институализации. Достижение соответствующей меры имеет характер резонансного действия, вследствие которого апокалиптическое миропереживание выстраивается в четкую технологию, в систему взаимосвязанных алгоритмов, сценариев и локальных правил игры. Отметим, что все проанализированные аспекты нигилистического сознания имеют сугубо технологическое измерение и связаны как раз с универсализацией переживания Апокалипсиса. В первом приближении составные части этой системы могут быть описаны таким образом.

А. Примат эстетического над этическим. Игра как модификация принципа «все дозволено»

Эта особенность является закономерным следствием универсализации апокалиптического принципа в организации человеческого сознания и самого человеческого бытия. Эстетизация поведения и бытия связана с необязательностью последнего. Тот факт, что позади остается «грязная», греховная история, а впереди маячит перспектива Золотого Века (то есть райского состояния), побуждает людей к празднованию этого события. Поэтому аморализм ситуации «конца времен» приобретает почти принудительный, ритуальный характер. Существует великое множество свидетельств этнологов относительно эсхатологических праздников у "примитивных" народов, и все эти праздники отмечены сознательным нарушением основных моральных норм и запретов, инсценированием Золотого Века и вместе с тем его приближением.

Относительно фашизма можно утверждать, что эти архаические типы поведения сознательно моделируются и воссоздаются. Однако в наше время ценностное наполнение деструктивного поведения существенным образом отличается от эсхатологических праздников традиционных обществ и даже от немецкого фашизма. В отличие от европейских средневековых апокалиптических движений, усматривавших в «конце времен» предвосхищение Нового Царства счастья, добра и справедливости, даже в отличие от Гитлера, который, используя идеи Меллера ван ден Брука, мечтал о новом мировом порядке в виде Тысячелетнего Рейха, новейшие апокалиптики превращают деструктивное поведение в самоцель. Крах утопий ХХ века обусловил самоценность разрушения, породил ту разновидность апокалиптического мировоззрения, которую можно определить как апокалиптический нигилизм. В рамках этого сценария смерть не является лишь моментом, фазой нового рождения (как учат любые традиционные учения), а приобретает абсолютный характер, превращается в Смерть с большой буквы. Например, известный современный российский апокалиптик и фашист А. Дугин усматривает смысл исторической миссии России состоит в том, что через русский народ осуществится последняя мысль Бога, мысль о Конце Света [Цит. по: Янов А. Об идеях и книгах Александра Дугина // Столичные новости. — 1998, 27 янв. – 3 февр.].

Как раз эта установка на внеинституциональное поведение в условиях праздника «конца времен», реализация принципа «все позволено» формирует технологию внедрения игрового начала и эстетизацию всех сфер социального бытия. Даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы констатировать, что несмотря на жесткую иерархию тоталитарных группировок, их члены не являются простым орудием выполнения приказов, а составляют своеобразный подвид хейзинговского Homo Ludens. Не удивительно, что именно поэтому тоталитарные движения пользуются успехом в среде людей искусства. Имена художника Шикльгрубера-Гитлера, способного детского писателя Сосо Джугашвили, тонких любителей поэзии в среде первого поколения людей в черных кожаных куртках (типа Ларисы Рейснер или террориста-эсера Блюмкина), Эдуарда Лимонова или некоторых представителей современной рок-культуры служат убедительной иллюстрацией стремления фашизма распространить принципы искусства на организацию социума, художественной формы на жизнь, превратить последнюю в эстетическое зрелище, театр, хепенинг, отождествить политическое действие с режиссурой массовых действ, моральный выбор — с откровенной стилизацией, в процессе которой иногда тяжело отличить собственно фашизм от «игры в фашизм».

Б. Императив чистоты

Этот императив основывается на двух различных источниках и, соответственно, двух различных технологических перспективах, в реальных движениях настолько сливающихся в одно целое, что для аналитика бывает очень сложно их отличить. Первая перспектива продолжает апокалиптическую линию, согласно которой в день Страшного Суда спасутся лишь «верные». В этом контексте символ чистоты есть синоним верности, орудие обособления «своих» от «чужих», «чистых» от «нечистых». Вторая технологическая перспектива этого императива связана с алхимической традицией европейского эзотеризма, где символ чистоты означает радикальное преобразование всего низменного в благородное, полную трансформацию души, второе рождение человека, моделью которого выступает процесс переплавки неблагородных металлов в золото. Материальным и грубым проявлением этой алхимической интуиции являются ритуальные «чистки», без которых невозможно вообразить масштабное движение фашистского типа.

Именно эта особенность приводит к пониманию определенных действий, которые, с точки зрения здравого смысла и элементарной рациональности, кажутся абсолютно бессмысленными. Например, только учет символического акта алхимического преобразования общества и создания «Нового Человека» дает возможность зафиксировать ритуальный смысл сталинских репрессий, его Большого Террора как универсального очищения общества. В этом символическом ритуале понятие индивидуальной вины в рационально-юридическом смысле полностью теряет свой смысл.

Современный французский исследователь А. Глюксман, обобщающий течения фашистского типа с помощью термина «интегризм», выделяет три основных объекта, на которых реализует себя мифологема чистоты, — труд, жизнь, язык. Эти объекты обусловливают типологию интегристских учений, а их выбор — конкретную историческую и социокультурную модификацию интегристского сценария: «Что такое коммунизм? — пишет Глюксман. — Религия труда, поддерживающая незыблемое доверие к производителю, вырабатывающему себя самого, вырабатывая мир, и отстраняющему себя от результатов своего труда, становящемуся ни кем иным, как собственным рабом, прежде чем увидеть, будто в зеркале, своего Властителя и властителя универсума. Что такое расизм? Религия жизни, евгенически воссоздающая себя, восстающая против рискованного вырождения, утверждающая себя чистой расой, гарантирующая себе бессмертие крови и почвы. Что такое интегристская вера? Религия языка, рассматриваемая как несомненная и неотчужденная, без шлаков и искривлений. Отсюда скандал, совершенный Салманом Рушди, который решился предположить, что священный текст, Коран, может включать параграфы сомнительные, кое-где испорченные, даже сатанинские. Для религии языка — смешанные стихотвореньица, для религии жизни — смешанная кровь, для религии труда — непродуктивные биржевые спекуляции. Троица проклятых смешиваний, три версии греха из грехов» [Глюксман А. Одинадцята заповідь. — К., 1994, 164-165].

Безусловно, типология французского мыслителя не воссоздает всего многообразия фашистских сценариев алхимического преобразования общества на основах мифологемы чистоты, не учитывает возможности существования «гибридов», в которых удивительно переплетаются все объекты, выделенные Глюксманом, а также существование фантастических алхимий, где «чистота» не связывается ни с одним из объектов и внедряется ради самой себя (примером последней является, на наш взгляд, сталинский террор). Но ценность его теоретической разработки состоит в четкой фиксации принципиальности «алхимической» симптоматики для всех разновидностей интегристской (то есть фашистской) болезни ХХ века.

В. Знаковая системотехника управления

Названный аспект фашизма как технологии отражает ту сторону апокалиптического сознания, когда переживание чистоты оборачивается осознанием пустоты как коррелята Небытия, Смерти, Ничто. На этой апофатической стадии технология демонстрирует свое фактическое равнодушие к идеологическому оправданию определенного типа поведения. В силовом поле последней идея теряет свою содержательную определенность и превращается в Слово-Лозунг, то есть чистый сигнал-возбудитель.

Этот факт скрытой борьбы фашизма с идеологическим принципом как таковым (он остался незамеченным многими исследователями) побуждает философа к формулированию основного парадокса фашизма как технологии, который состоит в том, что современные идеократии («идеологические государства») менее всего обращаются к идеям как к убеждениям, а получив тем или иным путем набор дезорганизованных сознаний (это одна из характеристик «массы» в современном смысле слова), переходят к системотехнике знаково-языковой мобилизации масс, к манипуляции ими» [Мамардашвили М. Необходимость себя, 180].

Нетрудно заметить, что в технологии этой системотехники происходит инверсия традиционной идеократии в том смысле, что в этом случае власть Идеи подменяется идеей Власти, власти как принципа без какого-либо содержательного наполнения. Эта особенность была очень метко подмечена Дж. Оруэллом в сентенции главного идеолога этого принципа О'Брайена о том, что целью Власти является сама Власть.

Другим примером применения подобной системотехники (он находит все больше приверженцев в современных фашистских идеологиях) является уже упоминавшаяся «философия прямого действия». Как и в случаях знаково-языковой мобилизации масс, где эта мобилизация осуществляется ради самой мобилизации, и оруэлловского использования власти ради демонстрации идеи власти, «прямое действие», как было указано, представляет собой образец полной независимости от какой-либо ценностной нагрузки и рациональной цели, поскольку характер этого действия и его направленность не имеют абсолютно никакого значения.

Напомним еще раз мысль одного из идеологов современного российского фашизма М. Вербитского, обосновывающего свою программу таким образом: «Мистицизм, эзотерика, глобальный террор — все средства хороши. Это имеет название философии прямого действия» [Вербитский Михаил. Чем вы хуже нас. Выяснение отношений // Завтра. – 1998. — № 24. Июнь, 5]. Отсутствие содержательно-ценностной основы предложенного «прямого действия» как поведенческого стандарта и идеала также наглядно демонстрируется и у другого уже цитированного адепта российского фашизма, Э. Лимонова.

Таким образом, отмеченные основные аспекты фашизма (фашизм как идеология, фашизм как мифология, фашизм как технология) хотя и образовывают определенное единство, однако не могут быть сведены к универсальной типологической модели. Фашизм как явление достаточно разнороден, то есть его идеологические, мистические, квазисектантские, деструктивные составные части часто не могут быть объединены в теоретически последовательное мировоззренческое кредо. Его конкретно-историческая форма в большой степени зависит от культурных традиций, политической ситуации, участия различных течений и сил и т.п. (именно это имел в виду М. Мамардашвили, фиксируя «протеобразность» фашизма, то есть его способность кристаллизироваться то в виде расизма, то в виде радикального национализма, то в виде общетоталитарной красно-коричневой смеси «коммунофашизма» и «национал-большевизма» с православным оттенком).

«Идентификационным кодом» фашизма, придающим ему черты четкой социально-политической определенности, в значительной мере выступает его технологический аспект, а также деструктивно-нигилистические модели социального поведения, возможные на фоне коллективного переживания близкого Апокалипсиса. В условиях отсутствия защитных механизмов гражданского общества, в особенности в ситуации обвального кризиса (в нем сейчас продолжает находиться российское общество), возможно короткое «замыкание» всех составных частей фашизма в «точке бифуркации». В ситуации, когда общий взрыв может восприниматься как единственный выход, фашистский соблазн простых «решений» нельзя игнорировать, как нельзя преуменьшать фашистскую опасность в посткоммунистических странах с кризисной экономикой и незрелыми демократиями.