• Головна
  • Богословие в университете: возвращение?...

Богословие в университете: возвращение?

30.11.2010, 16:53

Мы публикуем расшифровку лекции доцента философского факультета Харьковского национального университета имени В. Н. Каразина, кандидата философских наук Александра Филоненко, прочитанной 27 октября 2010 года в Киеве, в Доме ученых в рамках проекта «Публичные лекции «Політ.ua».

Мы публикуем расшифровку лекции доцента философского факультета Харьковского национального университета имени В. Н. Каразина, кандидата философских наук Александра Филоненко, прочитанной 27 октября 2010 года в Киеве, в Доме ученых в рамках проекта «Публичные лекции «Політ.ua». «Публичные лекции Політ.ua» — дочерний проект «Публичных лекций «Полит.ру». В рамках проекта проходят выступления ведущих ученых, экспертов, деятелей культуры России, Украины и других стран. Фрагменты лекции на украинском языке снабжены русским переводом.

Каденко: Добрый вечер, дорогие друзья, очень приятно видеть сегодня в зале столько новых лиц. Проект «Полiт.ua» продолжается, несмотря на холод и подступающую зиму. У нас тема сегодня для обсуждения горячая. Как всегда, ведущая я, Юля Каденко, «Полiт.ua» и новый для нас в этом качестве человек, лектор, который участвовал в нашем проекте летом, Андрей Портнов, историк, редактор журнала "Україна Модерна", и мы очень горды тем, что Андрей согласился быть научным редактором нашего сайта. Ведущий, модератор сегодняшней лекции Андрей Портнов, я передаю ему слово. 

Портнов: дякую. Шановні колеги, друзі, я думаю, що можна позаздрити нам всім присутнім, бо ми спостерігаємо направді наочно, як змінюється «Полiт.ua». Повірте, що справжні зміни ще попереду і кожна лекція, сподіваюсь, буде новим кроком у правильному напрямку. І ми хочемо, щоб цей проект щоразу дивував своїх слухачів і читачів. А, як на мене, здивувати передусім можна, в нашому випадку, нетривіальністю і аналітичністю, цікавістю доповідей. Сьогодні, не має сумніву, що буде саме так бо ми говоритимемо про богослов'я в університеті, або про богослов'я і університет, ми можемо ще як завгодно це переформулювати і говоритиме про це, насамперед, наш головний запрошений лектор Олександр Семенович Філоненко. Я скажу буквально два слова про цю людину і тоді ми одразу передамо йому мікрофон. Отже наш сьогоднішній лектор є випускником фізико-технічного факультету Харківського університету, це той випадок, коли, я так припускаю, фізик став богословом і кандидатом філософських наук, доцентом на філософському факультеті Харківського університету, а також, що дуже важливо, це людина, яка є зокрема автором курсу лекцій "Наука та богослов'я", прочитаних у Біблійсько-богословському інституті святого апостола Андрія у Москві, це запрошений викладач та співробітник Кембриджського університету, запрошений викладач Київського інституту релігійних наук святого Фоми Аквінського і, нарешті, для людей, які читають розумні книжки, це людина певно знана з прекрасних перетворень до недавніх переглядань праць Володимира Лоського, Альбера Камю, Павла Флоренського, Семена Франка і Георгія Федотова. Отже я з радістю передаю мікрофон Олександру.

[благодарю. Уважаемые коллеги, друзья, я думаю, что можно позавидовать нам - всем, здесь присутствующим, потому что мы наблюдаем, как изменяется «Полiт.ua». Поверьте, что настоящие перемены еще впереди, но, надеюсь, каждая лекция будет новым шагом в правильном направлении. И мы хотим, чтобы этот проект каждый раз удивлял своих читателей и слушателей, а по-моему, удивлять можно, в нашем случае, нетривиальностью и аналитичностью интересных докладов. Сегодня, без сомнений, будет именно так, поскольку мы будем говорить о богословии в университете, и говорить об этом будет, прежде всего, наш главный приглашенный лектор, Александр Семенович Филоненко. Я скажу буквально несколько слов об этом человеке, и мы сразу передадим ему микрофон. Итак, наш сегодняшний лектор - выпускник физико-технического факультета Харьковского университета. Это тот случай, я полагаю, когда физик стал богословом, кандидатом философских наук, доцентом кафедры богословского факультета Харьковского университета, а также, что очень важно, этот человек – автор курса лекций "Наука и богословие", прочитанных в Библейско-Богословском институте св. Апостола Андрея в Москве. Это приглашенный преподаватель и сотрудник Кембриджского университета, приглашенный преподаватель Киевского института религиозных наук св. Фомы Аквинского. И, наконец, для людей, которые читают умные книги, - этот человек, вероятно, известен прекрасными переводами работ Владимира Лосского, Альбера Камю, Павла Флоренского, Семена Франка и Георгия Федотова. Итак, я с радостью передаю микрофон Александру].

Каденко: Я хочу добавить два слова, что Александр Семенович только что вернулся из Милана, где тоже читал лекции, и напоминаю всем, хотя и так видно, что в этом сезоне наши лекции выходят при поддержке Альфа-банка. 

Текст лекции

Филоненко:  Спасибо большое, я не умею этой штукой (микрофоном) пользоваться и буду размахивать. Нельзя?

Каденко: Как говорят наши расшифровщики, все, что потом получится, это "нрзб".

Филоненко: "Нрзб" я вам гарантирую, то есть умеренно "нрзб" - и не только с микрофоном это связано, но и с теперешним состоянием ума. Но все-таки начать надо с чего-то, и я понял, что я должен предварительно сказать. Ну, обычно надо извиняться, говорить, что я не социолог, не политолог, не специалист по отношениям религии и государства, общества и образования, а (это совершенно нескромно звучит) я просто занимаюсь богословием. И, чтобы была немножко понятна точка, из которой я говорю, тут ничего не поделаешь, нужно вспомнить ситуацию неудачного трудоустройства Набокова в Гарвардский университет, когда он, в общем, неплохо проходил, но Роман Якобсон, его соотечественник, сказал, что слоны не должны работать на кафедре зоологии, там должны работать специалисты по слонам. У меня примерно такая ситуация – я слон в данной истории, и я практикующий богослов, извините за выражение. Тем более, усугубляет это то, что я делаю это, в основном в наших странах. Поэтому не судите меня строго, и поскольку доклад короток, всего час, и это не доклад, а какие-то сильные заявления, то  простите меня еще за категоричность, она предназначена для того, чтобы как можно быстрее зайти как можно дальше. Поэтому я буду говорить вещи резкие и не очень выверенные, потом, когда вы будете возмущаться, я буду уточнять, извиняться, приводить аргументы - и так будем сегодня жить. Поэтому то, с чего надо начать, – прямо с темы. Тема называется "Богословие в университете: возвращение?".  Все слова непонятны, я думаю, начнем с возвращения, а точнее, со знака вопроса. Я планирую, конечно, развивать круг тех идей, что без богословия нашему университету совершенно никуда, но, конечно, есть очень много людей, которые считают, что богословие в университете практически невозможно, поэтому надо начинать со знака вопроса и контраргументов. В такой тяжбе о судьбе богословия принимают участие несколько более или менее анонимных сторон, для краткости мы их будем все-таки называть: это позиции Церкви, государства, общества и науки. Каждую позицию я очень кратко охарактеризую, потому что любопытно, что в каждой из них есть крайние позиции, внутри каждой из них. На первый взгляд, кажется, что должна быть свободной от крайностей позиция Церкви, и Церковь - как раз институт, максимально заинтересованный в преподавании богословия в университете, но это не так. По крайней мере, разные конфессии об этом говорят по-разному, я буду говорить пока схематически. Наверное, надо сказать, что я занимаюсь православным богословием, для меня моя собственная конфессиональная определенность чрезвычайно важна во всех последующих рассуждениях. Поэтому когда я буду говорить "Церковь", я буду иметь в виду Православную Церковь по умолчанию.

Итак, Церковь кажется самым заинтересованным институтом для преподавания богословия в университете, но это не совсем так. Потому что, действительно, речь идет о возвращении, и положительный аргумент строится на том, что Церковь мертва без миссии, потому что есть существенный призыв Господа нашего Иисуса Христа о том, чтобы мы шли в мир, и учили, и просвещали мир об Отце и Сыне и Святом Духе, с одной стороны. И миссия является основанием для присутствия Церкви в образовании. С другой стороны, простой прагматический аргумент утверждает следующее: "Мы возвращаемся, но куда?" В дореволюционный университет? Дореволюционный университет не впускает богословие в свои стены. Богословие преподается в духовных академиях, семинариях, системе церковного образования, а в университете его нет, и поэтому, собственно, говорят критики: "Нечего восстанавливать", - с одной стороны. А с другой стороны, мы должны пойти немножечко глубже и воспринять опыт Киево-Могилянской академии - и, конечно, там богословие мы найдем. Критики говорят: "Еще бы к средневековью пошли, чтобы поискать что-нибудь продуктивное". Но мы этим и займемся, собственно говоря, перейдем к средневековью. Я не историк совершенно, поэтому тезис категоричный и простой. Средневековый университет и, следовательно, всякий другой университет в своем зародыше немыслим без богословия, которое несет на себе архитектоническую функцию для университета. Другой вопрос, как эта функция меняется во времени.  И, видимо, возвращение богословия в университет - это вопрос об этой функции. Насколько архитектоника современного университета существенно предполагает средневековую архитектонику или, наоборот, современный университет как-то свободен от нее и предполагает новую конфигурацию, в которой богословию нет места? По крайней мере, в Церкви существует аргумент, что богословие в университете излишне и даже вредно. 

А вторая позиция - это позиция общественная. Об обществе в нашей стране легко говорить, потому что его практически нет. Оно  образует маленькую, хрупкую, похожую на богословское сообщество публичную сферу, нежную и вибрирующую, но которая все-таки есть, хотя и появилась совсем недавно. Есть публичная сфера, и, конечно, эта публичная сфера по-разному реагирует, более или менее живо, на присутствие в ней религиозных дебатов, и в ней позиции тоже крайние. С одной стороны, мы знаем модернистскую позицию, что религия - это личное  дело каждого, и чем приватнее, тем лучше. Это как будто бы мило, но, во-первых, для религиозного опыта это тоже смерть, потому что религиозный опыт никогда не бывал частным, приватным, и это более или менее внешним образом навязанная ему позиция. С другой стороны, в самих дебатах о публичной сфере сам тезис о секуляризации общества в его классической форме кажется, по крайней мере, несколько упрощенным и условным. Трудно говорить о чистых формах секуляризации, как-то давно понятно, что мы пребываем в некотором, не хочется злоупотреблять частицей "пост", но в постсекулярном состоянии, когда религия, безусловно, является одним из важнейших игроков в области публичной политики. И чем меньше мы будем думать об этой функции, об этой роли, тем нам же хуже, потому что мы будем все меньше понимать эту роль. Менее значительной она не становится от того, что мы о ней не думаем, поэтому хорошо бы о ней думать. И поэтому если мы берем на себя труд думать об этой публичной функции религиозной традиции, то мы неизбежно попадаем в сферу артикулированного политического, например, или социального богословия, в котором мы нуждаемся - и нуждаемся, чтобы это богословие было качественным, соответствующим каким-то академическим стандартам. 

Наконец, позиция государства. С ней еще проще, чем с публичной сферой, потому что она более или менее разделена на две категорические. С одной стороны – "нет", потому что церковь отделена от государства, и какое тогда может быть религиозное образование в государственной школе и государственном университете? А с другой стороны, наше государство хочет связываться со словом «демократическое», и поэтому каждый человек имеет право на получение каких-то знаний и имеет свободу их получать. И государство, вообще говоря, обязано или должно стремиться к тому, чтобы этой свободе соответствовать. Поскольку интерес к религиозному знанию есть, значит, ему должен находиться отклик в государственном университете. 

Наконец, четвертая позиция, самая щекотливая, интересная, любопытная - позиция науки и связанные с ней модели отношения богословия к науке. Потому что, разумеется, например, в России, в российских дебатах в Общественной палате или в знаменитом письме двух десятков ученых во главе с нобелевским лауреатом Виталием Лазаревичем Гинсбургом разворачивается тот аргумент, что богословие ни в каком смысле не может считаться наукой. Это письмо подписали, конечно, физики, у физиков давно известно, что науки бывает две, это еще Эрнест Резерфорд придумал: "физика и коллекционирование марок", поэтому, конечно, богословие - это не наука, а чистый вид коллекционирования, согласно этому определению. Но все-таки в университете есть еще филологи, историки и другие известные коллекционеры марок, и поэтому в дебатах о месте богословия в стенах университета можно  и интереснее говорить, чем это предлагалось в письме двадцати российских академиков. Позиция такая, что, с одной стороны, богословие - это, безусловно,  не естественная наука. Вряд ли там возможен эксперимент или принципы верификации и фальсификации, к которым прибегает естествознание, но это как-то и так всем, кроме некоторых именитых физиков, известно. Это не очень интересно. Гораздо интереснее другие позиции. Во-первых, позиция, что богословие есть гуманитарное знание. И нормальное состояние гуманитаристики не может поддерживаться без учета богословского корпуса академических работ. Это такая минималистская позиция о пользе богословия. Богословие функционально, потому что без него не может существовать нормальной, профессиональной истории, филологии, даже лингвистики и всего корпуса гуманитарного знания. Например, на дебатах о теологии образования, которые случились в Общественной палате Российской федерации, этот аргумент часто высказывался со стороны сторонников богословского образования: давайте же, мол, посмотрим, в конце концов, гуманитаристика без богословия  - какая-то совершенно инвалидная, и поэтому богословие есть существенная часть гуманитарного знания. Вот такая позиция меня лично не устраивает. Меня устраивает максималистская позиция, согласно которой богословие в той же мере не гуманитарное знание, в какой оно и не физика. Но, безусловно, это более или менее определенный особый род знания, который дает основания определенной гуманитаристике и определенной философии науки, философии естествознания, вовсе не сводясь к ним. 

Таковы основные позиции в разговоре о месте богословия в университете. Я придерживаюсь всех позитивных. Я считаю, что государство заинтересовано в богословии, его присутствии в государственном университете. Я считаю, что публичная сфера только страдает от того, что она опасается присутствия в ней серьезных религиозных дискуссий. Я считаю, что университет находится в кризисном состоянии по многим причинам, но в том числе -  и потому, что в нем нет богословия. И, наконец, позиция, связанная с Церковью. Я считаю, что состояние отношения Церкви и культуры, в котором сейчас находится современная Церковь, ее специфическое положение в постатеистическом обществе и, в общем-то, в европейском постсекулярном таково, что судьба ее миссии в мире существенно зависит от состояния богословия в университете. Вот некая преамбула. Теперь хотелось бы пойти немножечко дальше и посмотреть вначале на часы, как-то я вполне энергично все излагаю. 

Во-первых, если мы принимаем эти мои тезисы, может быть, для кого-то они очень категоричны, но вы примите их на время, в качестве гипотезы… Так вот, если мы принимаем, что богословие существенно нужно государству, обществу, университету и науке, то, конечно, не хочется тратить время на разговоры о том, что не всякое богословие, не всякие традиции нужны. И тогда интересно, а какое именно богословие может быть в университете, как набросать его портрет, какие у него должны быть характеристики, что это за богословская традиция, в конце концов? 

Следующая часть моего выступления связана с попыткой присмотреться к общим характеристикам такого богословия, а потом прокомментировать их на одном историческом примере, мне хорошо известном, из истории православного богословия XX века, на примере жизней всем известных фигур, чтобы было понятно, о чем идет речь. Вначале - о самых общих условиях того, какое богословие в университете возможно. Если мы согласились на время принять, не дольше часа, например, в качестве элементарного аскетического упражнения, что богословие все-таки в университете необходимо, то нужно пойти дальше и воспользоваться простой схемой, различающей  современное состояние университета, кризис современного университета и то состояние, в котором мы находимся. Будем в этом различении исходить из тезиса об архитектонике самого университета. Он заключается в том, что университет - это не просто демократическое собрание наук, это не просто форум определенного специализированного знания, это форум, который мыслит себя, как определенным образом выстроенное пространство, имеющее свою архитектонику и стремящееся к единству. Не надо долго рассказывать, что первым источником единства в европейском университете, разумеется, выступало богословие, потом с этим единством появились проблемы, которые называются "проблемы современного университета". Есть определенная долгая история того, как университет вместе с вопросом об архитектонике начал терять свою сущность, начал рассыпаться  в политехнический калейдоскоп прикладного знания, почтительно принимающий знание фундаментальное, начал рассыпаться на просто мало слышащие друг друга специализации, науки, компании. И, конечно, для современных дискуссий о состоянии  и судьбе нашего, современного университета, вопрос об удержании рассыпающегося ансамбля знаний и познающих сообществ - первый вопрос. Насколько университет способен где-то взять для себя волевой ресурс к удержанию пространства общего разговора, к построению определенного форума знаний, где представители университетской республики способны друг с другом говорить и высказываться по вопросам общественным, государственным, научным, образовательным и многим другим? Насколько специализированные знания еще способны друг друга слышать? Что это за акустические правила? С моей точки зрения, это главный вопрос, вокруг которого ведутся разговоры о судьбе самой идеи университета. В нашей стране модернистский проект был реализован как  проект идеологический, в нем все более или менее понятно. В качестве формообразующей скрепы выступала идеология, поэтому вполне объяснима и понятна реакция такого освобождения, отрезвления, когда нам казалось, что это такое счастье - что университет свободен от идеологии. Он на наших глазах распался в удивительное многообразие не слышащих друг друга людей, и теперь есть у нас определенные взвешенные, продуманные, совершенно не сентиментальные тревоги по поводу того, что университет перерождается просто в набор помещений, в которых люди заняты своим делом и не планируют общаться друг с другом. Примерно так, как мы живем в многоэтажных домах, когда ничего не знаем о своих соседях. Конечно, эти тревоги небезосновательны, и следующий вопрос: откуда может взяться этот принцип общего разговора, если не из идеологического утопического проекта? Еще есть некоторые мастера утопического проектирования, готовые бесконечно обсуждать различные проекты современного университета. Мастера остались, но уже, слава Богу, нет людей, готовых за ними идти, чтобы эти проекты реализовывать. С одной стороны, университет уже не держится модернистским усилием проектирования, с другой - тревога о рассыпающемся университете тоже  нешуточная. 

Мне хотелось бы закрепить третью позицию, позицию университетского единства вне идеологического проекта и иронической междисциплинарной глухоты. В ней богословие крайне необходимо для университета. Если первую, модернистскую позицию я  буду называть утопической, а вторую, постмодернистскую – фрагментарной, то третью позицию необходимо связать с более или менее известной обществоведам, политологам и социологам коммуникативной концепцией, согласно которой университетское единое пространство есть пространство общего разговора, и тут как нельзя кстати коммуникативная философия. Третья позиция – коммуникативная, когда утверждается, что университет - это место ведения аргументированной дискуссии, предполагающее определенную коммуникативную этику, где есть стороны, вступающие в общение по определенным правилам, обеспечивающим рациональную аргументацию. И где же еще искать это место, соответствующее, например дискурсивной этике Юргена Хабермаса, как не в университете? Я придерживаюсь третьей позиции и прокомментирую теперь каждую: утопическую, фрагментарную и коммуникативную - с точки зрения отношения к ним богословия. 

Богословию труднее всего в рамках первой, утопической. Когда-то Сергей Сергеевич Аверинцев, в замечательной статье "Мы призваны к общению" (а это апостольская цитата!), говорил, что найти Бога можно везде, и даже наиболее удивительно то, что Его можно найти и в аду, потому что Он туда спускался, и мы это знаем из церковного предания. Единственное место, где его точно нельзя встретить, - наше собственное воображение. Там Его точно нет. Для богословия очевидной эпистемологической ошибкой, отменяющей саму возможность Богопознания, является такая позиция, в которой человек подменяет общение с живым Богом своими идеями Бога. И ничто так не отделяет человека от живого Бога, как его собственные идеи о нем.  Разумеется, это только одна часть антиномии, а ее вторая часть заключается в том, что человек – существо воображающее, и поэтому он не может не представлять. И поэтому всегда будут какие-то  представления о Боге, разумеется, но для богослова самое страшное - увлечься идеями, обсуждением идей и сделать так, что больше общение с живым Богом невозможно. И поэтому для богослова вообще идея проекта, проективности, конструктивистского отношения к реальности кажется изначально не только плохой, но еще и опасной. И поэтому, разумеется, в модернистском университете богословию было все хуже и хуже,  и совершенно неудивительно, что оно оказалось вытесненным на маргиналии. Не только потому, что его вытесняют, но еще и потому, что само богословие трудно обретается внутри конструктивистского мышления. Это первая позиция.

С фрагментарностью знания как будто бы проще, потому что богословие приглашено в университет постмодернистами в самых неожиданных ситуациях, среди всяких экзотических практик, которые привлекли внимание постмодернистов. Мы изучаем комиксы, мы проводим конференции по структурализму вкладышей в жевательные резинки, мы изучаем связь между балетом и мелиорацией, но почему бы уже не обратить внимание на такие экзотические, привлекательные, эксцентричные практики, которые совершают люди на Пасху, на Рождество? В конце концов, это тоже неглупо, давайте посмотрим. А богословы еще не вымерли, поэтому их можно позвать и поговорить с ними, как со слонами общаются зоологи. С ними даже возможно включенное наблюдение! И поэтому богословие стало желанным в университетах. Богословам рады, как таким интересным людям, которые приходят - и "Христос воскрес!" - вместо "здравствуйте", знаете? Поэтому интересно на них посмотреть, интересно наблюдать, как они говорят, о чем мыслят. И поэтому богословие стало как будто бы желанным в этом фрагментарном университете, его не гонят, они присутствует во всяких любопытных формах. Ну, например, я первый раз трудоустройство получил в области богословия, когда мне в Академии культуры сказали: "Вы знаете, наши девочки в Академии изучают средневековую культуру, это совершенно немыслимо без средневековой философии, разумеется, а она  в значительной степени растворена в богословии. Кроме того, они ничего не знают из стандартных курсов о Византии, искусство византийское они знают, а систему мышления, мысли – с этим  у них не очень. Вы не могли бы прочесть спецкурс по патристике, по патристическому богословию?" Я смог - и с тех пор этим занимаюсь. И это понятная модель вхождения в постмодернистский университет. Это вхождение через утилизацию, через функционирование в другой сетке понятий, когда ничего не меняем, есть какая-то фрагментация знаний, и в ней, конечно, богословие - желанный гость, нет идеологии, нет людей, которые давят со стороны, но богословам в этой ситуации тоже не очень. Потому что, оно, конечно, стало из гонимого привлекательным, но это не богословие, вернее, это не творческое богословие. Это примерно так же, как мы столкнулись с состоянием дел в философии, когда вдруг в наших университетах исчезли философы. Нельзя сказать, что их было много, но они все-таки были. Теперь очень редко можно добиться от философа ответа на вопрос, что он думает по какому-то вопросу, потому что он будет излагать историю вопроса с древности и всяческими способами уходить и медлить перед изложением собственной позиции. Философия подменяется историей философии. Вот с богословием примерно так же. То есть когда появляется богослов, от него ждут экспертного, компетентного знания, что он расскажет, как там, у преподобного Максима Исповедника по вопросу потепления в ситуации экологического кризиса. Сегодня, кажется, защищена первая в Украине кандидатская диссертация по экологии в мышлении святых отцов, защищена в Консерватории, и это замечательно. Это праздничное событие, но это все-таки не вполне богословие.

Самый интересный вопрос - существует ли вообще такое место, где и богослову хорошо, где он своим делом занят, и гуманитарии, и другие ученые его привечают? Что это за позиция? Вот это и есть третья, коммунитаристская позиция, в которой университет оказывается желанной реализацией хабермасовской интуиции коммуникативной этики. Только богослову с Хабермасом тоже немного тесно, и надо немного поработать, чтобы расширить коммуникативное пространство. Ведь что такое христианское богословие? Это богословие, которое исходит из того, что рассуждения человека о сути его жизни, о подлинности собственной жизни должны начинаться или где-то недалеко располагаться от разговора о том, что есть общение с Живым Богом как истоком всякой подлинности. И эти разговоры, разговоры о живом Богообщении, они, безусловно, не новы, этим вопросам больше лет, чем христианству, это вопросы, которыми жива библейская традиция как таковая. И, разумеется, когда мы вдруг оказались перед вопросом о том, так что же такое продуктивная коммуникация и в обществе, и в образовании, и в культуре, совсем не лишне спросить об этом богослова. Потому что богословы об этом всегда думают, у них это  первый вопрос - что означает живое общение человека с Богом и, в связи с этим, всякое другое живое общение человека с человеком, и человека с творением? То есть у них выработан, знаете, более или менее специальный интересный, содержательный язык на эту тему. Даже исключительно внешним образом этим языком нелишне поинтересоваться. Если мы им поинтересуемся и попробуем, как последователи Хабермаса, скажем, к нему подойти, к этому богословскому языку, мы обнаружим там любопытную вещь. Мы сразу обнаружим оппонирование в самой аксиоматике. Для Хабермаса и большинства современных социальных теоретиков (я сейчас говорю очень схематично, очень грубо, простите, но понятно будет, о чем идет речь) дело представляется так, что есть отдельные коммуниканты, субъекты общения, индивидуумы, которые живут себе, но иногда вступают в общение, и общение вторично по отношению к существованию самих этих субъектов. Христианское богословие  согласно говорить о коммуникации, говорит о ней с реверсией этой схемы, с прямым переворачиванием. "Оказывается, - говорит христианская традиция, - эти субъекты коммуникаций  не даны в полной мере, в каждом из нас есть тайна, в нашей субъективности, которую лучше прямо называть тайной личности". Я буду слово "личность" использовать, как я считаю, прямым образом. Кто-то может считать, что крайне косвенным, но я постараюсь объясниться. Христианство говорит о коммуникации, исходя из следующей аксиомы, что когда социологи говорят об индивидуальности, телесности, локальности антропологического феномена и еще всякие такие слова, которые призваны описать отдельность существа, вступающего в общение, когда они говорят такие слова, то предполагается, что все это наблюдаемо. Наблюдаемые тела, наблюдаемые индивидуальности, наблюдаемые отдельно взятые субъекты, не только отдельно взятые, но и поименованные. И христиане говорят, что все это замечательно, все это так и есть, но в каждом из нас есть еще большая глубина. Еще большая глубина, и эта глубина устроена любопытным образом, а именно - так, что я сам в себе ее не могу наблюдать. Наблюдая сам себя, ведя дневник, как Лев Николаевич, каждый день, проводя удивительные рефлексивные процедуры, рассматривая свой богатый внутренний душевный мир, я могу обнаружить там  Бог знает что. Мысли, чувства, сплетни, глупости, возвышенные строки – все, что угодно; единственное, что я там не могу обнаружить рефлексивно, - это личность. Вот таким путем, путем рефлексии она ненаблюдаема. И люди, которые сейчас заседают над нами, вы знаете, там Лама Ринпоче и буддистский семинар, они говорят, что у христиан все прекрасно с одним маленьким "но" – они все время говорят о какой-то личности, а эту личность совершенно невозможно наблюдать. И всегда наши коллеги со второго этажа христианским богословам говорят, что вы вначале объясните медитативный путь, с помощью которого я сам могу обнаружить, пронаблюдать в себе личность, а потом уже поговорим о том, что такое личность, как она присутствует в качестве чего-то наблюдаемого в этом мире. И вот, оказывается, удивительная вещь, что эта штука, личность, проявляется в этом мире только в ситуации состоятельного общения. До общения она не наблюдаема. Моя собственная личность не наблюдаема для меня самого до тех пор, пока я не вступил в общение. Но, даже вступив в общение, она остается не наблюдаемой для меня самого, но зато прекрасно наблюдаема теми людьми, которые со мною общаются. Это бывает крайне редко, вовсе не всегда, не всякая встреча подлинна. Подлинные встречи - это такая редкость, богословы бы, совсем не кривя душой, совершенно не метафорически, сказали бы, что это чудо. Но у нас сегодня выступление не о чудесах. Но все-таки христиане рассчитывают на то, что бывают среди всех бесконечных встреч, бесконечных ситуаций общения, глубоких, поверхностных, неважных и важных, бывают редкие события подлинных встреч, когда происходит удивительная вещь – в этот мир входит личность. Чтобы не строить такие хабермасообразные рассуждения, я сделаю то, что всегда делаю, и вначале попрошу прощения у тех, кто это слышал 23 раза уже, и, тем более, это написано уже, по-моему, даже в Сети. Поэтому простите за некоторое повторение, но для меня это самая дорогая метафора, ничего не поделаешь, абсолютная метафора, заключающаяся в том, что в русском языке есть прекрасное слово "ликование". А один из самых важных для меня, любимых героев, митрополит Антоний Сурожский говорил, что вообще богословие и все настоящее в нашей жизни начинается со встречи. Но не со всякой, а с настоящей встречи. Давайте я в докладе не буду ничего цитировать; если вдруг какой-то сюжет вспыхнет – я принес портфель и буду тогда что-то читать, показывать, или если кому-то будет важно, потом спросите. Сегодня – своими словами. Для владыки Антония встреча и радость были синонимами, но настоящая встреча, разумеется, та самая подлинная встреча, она тождественна радости. И он всегда не забывал повторять, что это в сербском языке так, что там встреча и радость - одно и то же слово. И замечательно, что это так, потому что подлинность встречи узнается нами самими тогда, когда внутри мы ликуем, переживая подлинную глубокую радость от встречи. Мы узнаем эту подлинность через ликование как радость, но в слове "ликование" есть еще, кроме значения глубокой радости, три значения, совершенно не связанные друг с другом, ну, по крайней мере, не очень прямо связанные. Во-первых, корень "лик" у современного носителя русского языка сразу вызывает в памяти лицо, возможно, не у всех, извините. И, конечно, отец Павел Флоренский на этом построил целую антропологию лица, говорил о лике, лице и личине - как о трех градусах состояния человечности. Лик, лицо, личина. Итак, лик во втором значении. Первое – радость глубокая, настоящая радость, ликование. Второе значение - это лик, в том смысле, что это глубоко подлинное, настоящее лицо. Наше лицо. Третье значение совершенно не связано со вторым и этимологически является первым. Значение лика как кальки греческого «хорос» и означающее собрание людей, компанию, хоровод и тогда это слово по-гречески надо назвать словом "хор". Это значение реже используется в современном языке, но все-таки есть, в основном, в церковном, например, мы говорим: "Причислен к лику святых". Или о церковном хоре мы говорим, как о церковном лике. Или монахи, когда встречаются, не только монахи, многие хорошие люди это делают, прикасаются друг к другу щеками, что называется у монахов "ликовать" – прикасаться ликами. Значение хоровода, собрания. И, наконец, четвертое значение - это, конечно, ликование, как отглагольное существительное, как процесс проступания лика, от глагола «ликовать». Процесс, когда в жизни, в которой серо, так, как сейчас на улице, ты едешь в метро, не рад возможности человеческого общения, и вдруг – лицо. И вдруг что-то такое происходит, и твой сосед, изумленный, или ты сам переживаешь этот процесс ликования, когда говоришь: "Привет", - и видишь, что сквозь эту серость уставшего человека, едущего с работы, просыпается взгляд, и вот эта динамика пробуждения и выражается существительным «ликование». Кажется, что это все не близкие значения, но если все собрать, стянуть, удержать и посмотреть, то тогда мы получаем главную метафору богословия общения, заключающуюся в следующем: подлинное общение - это такая штука и такой опыт, когда я вдруг оказываюсь в ситуации встречи, узнаю о ее подлинности внутренним движением ликующего сердца. Я ликую, я радуюсь. Другой человек в этот момент, наблюдающий меня, видит ликование - как процесс проявления лика, как сквозь что-то мутное проступает мой лик, и впервые в мире он наблюдаем. Никак иначе, кроме этой ситуации ликования, этот лик, связанный с моим личностным началом, в мире не присутствует. И, конечно, в этот момент, когда он наблюдает мой лик, я переживаю ликование, мы составляем минимальную социальность ликующей общины, ликующего сообщества. И вот это минимальное ликующее сообщество является всей социальной философией христианства. Если мы поймем, как эти минимальные сообщества устроены, мы сразу получим ключ к массе вопросов - что такое Церковь, что такое общество, как церковь связана с обществом, с культурой. Мы сейчас не будем этим путем идти, но важно, что это элементарная социальность, и оказывается, что в ней мы не можем сказать, что личность до нее или она до личности, потому что они совершенно неотличимы, как стороны в листе Мебиуса, непонятно - это одна сторона все-таки, и лист – лист или нет? Простите за Мебиуса, это только потому, что я волнуюсь. Это так, знаете, от волнения чего только не вспомнишь. Эта идея того, что личность одновременна, и даже время тут ни при чем, но, фактически, пусть будет одновременна  встрече, это аксиома христианской антропологии, которая существенно дополняет ту аксиоматику, с которой начинает говорить Хадермас о продуктивной коммуникации. Да, действительно, университет должен быть общиной людей, согласных вести аргументированный разговор, общиной людей, принявших определенные правила коммуникативной рациональности. Проблема еще только в одном – как внутри общины сделать так, чтобы самое глубокое в человеке, самое драгоценное, то, на что отзывается его сердце, не было подавлено формальными правилами рационализации. Чтобы эти вещи не конфликтовали. Фактически они не конфликтуют по самой простой причине - потому что существует европейский университет. У меня, знаете, в качестве доказательства тот простой факт, что европейский университет существует, а следовательно, ликующее сердце не противоречит рациональности, потому что именно из него и взялся европейский университет со всеми теми процедурами рационализации, внутри которых мы продолжаем, например, защищать диссертации.

 Смотрите, получается, что богословие входит в современный университет через определенную сильную апологию того, что архитектоника нового университета, который не является ни модернистским, ни постмодернистским, есть архитектоника коммуникативного разума. Христианская традиция дает дополнительный аргумент к этой апологии, уместно добавляя, что это не просто коммуникативный разум, а разум, связанный с ликующим сердцем, разум, который позволяет моей жизни оказаться состоятельной, сделать так, чтобы моя жизнь доцента Харьковского университета была не просто жизнью доцента, а жизнью человека, который проживает свою жизнь перед Господом во всей ее полноте. Богословие добавляет условие целостности человеческой судьбы. И тогда интересно посмотреть, что же это за богословие в его историческом воплощении. Такое богословие можно назвать богословием общения, которое принимает такого рода подход, что первое богословие - это богословие, рождающееся из продумывания такого рода встреч, такого рода, порождающего социальность общения, и тогда богословие развивается как последовательность простых  вопросов: каковы условия этого подлинного общения, как оно возможно, и что такое неподлинное общение? Всем этим мы не будем заниматься, сейчас я буду закругляться и поэтому я только скажу вам вот что: мы имеем очень яркий пример в богословии и религиозной философии XX века. Думаю, всем известно, что существует богатейшая традиция русской религиозной философии, восходящая к Владимиру Сергеевичу Соловьеву, а именно - плеяда, череда замечательных имен. Соловьев, Франк, Бердяев, Флоренский и, конечно, ключевая фигура для богословия - отец Сергий Булгаков, который из киевского профессора-экономиста стал великим, до сих пор не оцененным до конца и даже не прочитанным русским богословом, предложившим проект под названием (извините за слово "проект", это я так, для «Полiт.ua» специально говорю, это эвфемизм, простите, это от волнения) предложивший такой способ думать, который сейчас называется в богословии «софиология». Его отличают несколько особенностей. Во-первых, это очень сильная положительная спекуляция, спекуляция в хорошем смысле - как воля к систематическому развитию мысли. Конечно, это спекуляция, которая рождена под мощнейшим импульсом немецкой философии, это ее сильная сторона, а именно, спекулятивность как выстроенность и продуманность. С другой стороны, которая очень часто забывается и вообще выносится за скобки как несущественная, все представители этой софиологической традиции занимали очень активную позицию в обществе, простите за слово "очень", они были просто активисты, говоря современным языком. И классический пример - это "Православное дело" в Париже Матери Марии (Скобцовой) и Георгия (Юрия Петровича) Федотова, того же отца Сергия Булгакова, в известной степени, отца Дмитрия Клепинина и многих, многих, многих других. Софиология в себе удивительным образом соединила спекуляцию как сильный пример систематического мышления и социальный политический активизм. Им на смену пришли критики, которые отделились даже поколенчески, и это хорошо видно на примере семьи Лосских. Папа Николай Онуфриевич Лосский, выдающийся русский профессор, интуитивист, переводчик "Критики чистого разума" ("Kritik der reinen Vernunft", Immanuel Kant) на русский язык, в своей "Истории русской философии" написал, конечно, не только очерк о себе в третьем лице, но и о сыне, Владимире Николаевиче Лосском, о том, что не менее выдающийся сын выдающегося русского философа продолжил идеи отца. Сына это крайне не устраивало, он всегда настаивал на том, что его «совершенно не интересуют интуитивные березы» отца. Его интересовала не современная философия, от которой он дистанцировался, но мысль Отцов Церкви. И началось то, что называется патристический поворот, поворот к Отцам, поворот к истоку, и если Хайдеггер в своем повороте не заметил отцов и проскочил к мысли Парменида, то для богословия исток был узнан в патристической мысли. Наши богословы остановились несколько раньше, они остановились на отцах церкви, но в этом не было особо оригинального православного пути, такой путь проделали, в общем-то, все европейские богословы, везде мы имеем примеры мощнейшего возвращения к патристической мысли. И наши богословы это тоже совершили, и имена этих богословов также неплохо известны: это Владимир Николаевич Лосский, отец Иоанн Мейендорф и, конечно, отец Георгий Флоровский. Такова эмигрантская традиция неопатристического синтеза. Наступили 90-е годы, мы вдруг обо всем этом узнали. И кто-то вдруг, кто-то не вдруг, кто-то с этим всю жизнь жил, но, по крайней мере, в публичной сфере это стало очевидным – обнаружилось присутствие и сосуществование этих двух традиций мысли. Перестройка начиналась с того, что мы так любили читать русских религиозных философов и прочли все, что можно, то есть почти все переопубликованное. Мы можем припомнить эти годы изданий, когда все еще успевали читать всё, что появляется; можно было угнаться, и оказалось, что, конечно, это не может продолжаться долго, но вот оно прекратилось почему-то именно на Булгакове. Его как-то издали, но уже ни у кого не было сил читать, поэтому Булгаков остался более или менее непрочитанным непрофессионалами, не прочитан общественностью. Если мы можем гарантировать, что почти вся интеллигентная публика прочла бердяевские "Истоки и смысл русского коммунизма", потому что интересно же прочесть книгу, за которую три года назад сажали, то вот с Булгаковым так не вышло. И получилось так, что, несмотря на то, что все так энергично читали в конце 80-х – в начале 90-х философов и богословов софиологической традиции, в области школьного практического богословия, богословия духовных академий, духовных семинарий восторжествовала вторая традиция неопатристического синтеза. Сильной стороной этой традиции является претензия к софиологии, заключающаяся в том, что спекуляция замечательна и связь ее с немецкой философией совершенно прекрасна, но хотелось бы еще понять, как это связано с практическим духовным православным опытом. А в софиологии об этом было мало пояснений. И, конечно, неопатристический синтез предложил идти к пониманию того, в чем сама сущность православного опыта, и мы получили возвращение к отцам как к аскетической литературе и вниманию к духовному опыту исихазма, исихастской традиции, паламизма. И поэтому не случайно, что в русской традиции эта особенность русского богословия, неопатристика стала синонимически выступать как неопаламизм, хотя это вовсе не очевидно, но вот так у нас сложилось исторически. И вот сейчас доминируют эти две тенденции. Мы знаем о софиологии, мы знаем о неопатристике, но то богословие, которое я выделяю в качестве богословия общения, привлекает наше внимание к третьему ряду фигур. И перечислением их имен я хотел бы закончить свое выступление. 

В 20-30-е годы в эмиграции появляется Мать Мария (Скобцова), известная мученица, о которой многие знают, даже советский фильм есть, называющийся "Мать Мария", но важно то, что она предложила удивительную идею, которая до сих пор действует не слабее, чем красная тряпка, которая называется «внехрамовая литургия». Она заявила, что литургия должна выйти в общество, должна выйти в мир, и способность церкви выйти к страдающему миру есть то, что Церковь находит в литургии. Эта идея внехрамовой литургии, идея нового монашества, нового мирянина, нового христианина, вообще, который от евхаристической чаши выходит в мир и осуществляет прямое православное дело, и есть ее задушевная интуиция.

Второй человек, которого мы должны упомянуть, - это отец Николай Афанасьев, человек, который развил в Париже, после войны уже, замечательную так называемую евхаристическую экклесиологию. Для непрофессионалов это можно кратко обозначить следующим образом, что когда мы думаем о том, что такое полнота Церкви, обычно люди себе представляют все приходы, вместе взятые, и называют это церковной полнотой. Афанасьев заявил, что все это совершенно не так. Полнота церкви, всей кафолической, вселенской Церкви осуществляется во всякой малой общине, например, в каком-нибудь селе, в которой совершается Божественная Литургия. Я село вспомнил только потому, что оттуда сегодня приехал, где был храмовый праздник. В маленьком селе под Киевом собираются люди, совершают Евхаристию, и, поскольку Евхаристия осуществляется, в ней присутствует вся полнота Церкви. И в каждом евхаристическом собрании –вся полнота. И вдруг оказалось, что теперь для того, чтобы представить церковное устроение, архитектонику, чины, отношения, людей, все, все, все – нужно возвращаться к началу. Где это начало? В евхаристической общине. И тогда нам нужно объяснить, кто такой священник, диакон, иподиакон, виночерпий, архиепископ, митрополит, вот все это надо объяснить из этой удивительной тайны встречи. Это отец Николай Афанасьев. Конечно, это радикальная идея, конечно, появились критики, много-много другого, но она была очень продуктивна. 

Наконец, третья фигура - это митрополит Сурожский Антоний, для которого богословие - это прямое богословие встречи. Если мы хотим понять богословскую работу и богословское дело Сергея Сергеевича Аверинцева, а в Киеве это совершенно необходимо, потому что в Киеве было издано его собрание сочинений в издательстве "Дух и литера", в котором Аверинцев предстает как богослов, прежде всего. Если мы спрашиваем себя, в чем это его дело состоит, и где его первая интуиция богословская, мы ее обнаруживаем более или менее легко, и оказывается, что это интуиция эстетики славы Божьей и хвалы Божьей. Это тема эстетики, построения богословия, исходя из события опрокидывающей красоты при встрече. Это богословие, рождающееся красотой. Потом, конечно же, отец Александр Шмеман, который выстроил так называемое литургическое богословие. Это совершенно замечательная вещь, это не литургика, не наука о том, как Церковь совершает свои служения, хотя он этим занимался профессионально и был профессором именно литургики, но о нем следует говорить не только как о литургисте, но и как о литургическом богослове, человеке, который любой вопрос берется рассматривать сквозь призму литургии. Вот это та оптика, которая позволяет ему развязывать совершенно неожиданным образом труднейшие вопросы, например, в Москве через месяц будет конференция "Богословие радости в трудах отца Александра Шмемана". Богословие радости - как какой-то ключ, и это очень близко ему. 

И, наконец, два других человека, которых следует упомянуть, - это, конечно, отец Александр Мень и отец Георгий Чистяков. Для отца Александра богословие встречи было реализовано прямейшим образом, и упоминание его не есть  только дань уважения ему (в сентябре отмечалось 20 лет со дня его мученической гибели), но еще и теоретический аргумент в пользу богословия встречи, потому что в нашей стране, где атеизм был государственной позицией, Церкви было запрещено совершать все, кроме богослужения. Все, кроме. И мы к этому так привыкли, что для многих людей это православный маркер теперь. Что православная Церковь - это такая специальная Церковь, которая занята только богослужением. Все остальные там что-то суетятся, кого-то кормят, о ком-то беспокоятся, простите, это я только потому, что я волнуюсь. Но у нас такая сущность – мы заняты богослужением, а те, кто хотят, они сами придут. Вот эта позиция исключительно антицерковная, бытующая на уровне здравого смысла, - это, конечно, советское наследство. Богословие общения начинается с констатации того, что христианство совершенно немыслимо без того, чтобы радость и ликование случившейся встречи не разделить с другими. Христианство немыслимо без операции разделения, невозможно без свидетельства миру. Поэтому, как только я говорю "а" и говорю о богословии встречи, я должен продолжить, и, конечно, это будет прямое дело свидетельства церкви в культуре, и это дело отца Александра Меня. Безусловно, в ситуации, когда ничто такое немыслимо, в том числе и по соображениям уголовного кодекса, он делал не только потому, что это личное мужество, а еще и потому, что очень трудно для христианина различить эти вещи - радость встречи и свидетельство. И поэтому он всегда будет тем миссионером, который выступил в эпоху сильнейших миссионерских заморозков. 

И, наконец, последний человек, о котором здесь необходимо сказать, - это отец Георгий Чистяков, который в Москве, как многим кажется, соединил несоединимое. Он соединил академический интерес, представляя славную традицию русской классической филологии, продолжив дело Гаспарова и Аверинцева, и служение больным детям. Чистяков как классический филолог занимался церковной гимнографией, он изучал, как устроены гимны, какова их история, читал замечательные лекции в Московской консерватории по гимнографии, еще не опубликованные. И при этом мы все знаем, что произошло, когда он попал в республиканскую детскую клиническую больницу в Москве. Те, кто не знают, завтра в город Киев приезжает харьковский театр "Тимур", который в пятницу здесь, недалеко, в "Молодом театре" покажет очень неожиданный спектакль под названием "Пожалуйста, живи!", посвященный отцу Георгию Чистякову. О его истории в больнице существует книга "Человек попал в больницу", составленная Людмилой Улицкой, и многие знают по ней о его служении детям. Но для нашей темы очень важно, что для многих людей, наблюдающих его жизнь со стороны, кажется немыслимым, как возможно это соединение – строжайшая, аккуратнейшая классическая филология самого высокого уровня и при этом ежедневное, ежечасное служение в аду. Служение в аду. Как это соединимо? Вот для многих других богословских позиций это немыслимо соединить. Но есть такая богословская точка, из которой это перестает быть разными вещами, из которой это представляется одним. Оказывается так, что если я понимаю, что такое богословие общения, и что такое гимн, и что такое хвала Божья, в то же самое мгновение, и вовсе не на следующем шаге, я понимаю, почему священник должен быть в РДКБ. Будем считать, что это последний известный нам представитель этой линии, которую я хотел бы назвать богословием общения, в качестве третьей  линии православного богословия ХХ века.  И здесь я уже должен закончить, и закончить такими словами, что я не настаиваю на том, что будет великий богословский ренессанс в украинском университете. Я говорю сегодня не об этом, я говорю о том, что любое его малое присутствие, но здоровое, трезвое и конструктивное, крайне необходимо как щепотка соли или закваска, которая позволит случиться удивительно продуктивным вещам, и это мы уже наблюдаем в украинском академическом сообществе, и движение в эту сторону есть. Я уверен, что в ходе дискуссии мы еще поговорим о наших украинских реалиях. 

Я думаю, что богословие будет существовать в хрупкой позиции, но всегда будет оставаться в состоянии такого, знаете, непонятно что делающего в университете института, сообщества, компании, напоминающих Рождественского Деда у Честертона, и очень хочется Честертоном закончить. У Честертона есть «Рождественский сон», когда ему снится, что он попадает в удивительно уютный, из детства, магазин рождественских игрушек в Англии, маленький уютный магазинчик, в котором есть всякие глупости, а  скучных, нужных взрослым неглупостей нет совершенно, полезных вещей там нет, там есть только то, что радует детей. Он идет вдоль полок, смотрит, как там все удивительно и вдруг видит в углу деда-кряхтуна, который лазит по полкам, все сгребает, ворчит, кряхтит, вот-вот упадет, рассыпется и умрет. И вдруг дед хлопает дверью и уходит. Потом наш сновидец говорит продавцу: "Кто же это был? Что же вы с ним так грубо, ведь пожилой же человек, а вы продали ему тьму товара и отправили?" Хозяин лавки отвечает: "Но это же Рождественский Дед, он всегда, каждый год, именно так приходит за подарками".

- Ну, а почему вы так грубы?

- Да потому, что он всем рассказывает, что он вот-вот умрет, и ведет себя так, как будто рассыпется прямо сейчас, но, поверьте мне, он нас всех переживет, он уже сотни лет так умирает. И нас, определенно, переживет

Я думаю, что ситуация с богословием в университете примерно такая же. Спасибо за внимание.

"Політ.ua", 22 листопада 2010 (рос.)