Экзегетические этюды: введение

09.09.2010, 11:38

Говоря максимально обобщенно, есть только два подхода к чтению и пониманию текста: можно читать его, и это будет по-гречески ex-egesis — «экзегеза», т.е. «извлечение» смысла из текста, а можно вчитывать в него (не путать с «вчитываться», это как раз относится к первому подходу), для чего есть хорошее английское выражение «read into» и было придумано греч. слово, обратное предыдущему: eis-egesis, «эйсегеза», т.е. «внесение» чего-то в текст.

Говоря максимально обобщенно, есть только два подхода к чтению и пониманию текста: можно читать его, и это будет по-гречески ex-egesis — «экзегеза», т.е. «извлечение» смысла из текста, а можно вчитывать в него (не путать с «вчитываться», это как раз относится к первому подходу), для чего есть хорошее английское выражение «read into» и было придумано греч. слово, обратное предыдущему: eis-egesis, «эйсегеза», т.е. «внесение» чего-то в текст. Первый подход можно условно считать филологическим, т.к. в нем главную роль играет филология, и феноменологическим: мы даем тексту самому высказаться; при втором подходе мы ожидаем от текста в основном то, что нам уже заранее известно, ищем подтверждения наших взглядов.

Обычно думают, что церковный подход к Священному Писанию — это второй, а не первый: Церковь дает нам библейский Текст только для того, чтобы мы прочитали в нем то, чему она учит. Но в таком случае Текст, в сущности, не нужен, проще заменить его на иной текст вроде пересказа Библии или катехизиса. На самом же деле всё гораздо сложнее и глубже. Дело в том, что, во-первых, Церковь возникла от встречи со Христом и первоначально прочла Текст «феноменологически», а затем много веков пыталась это осмыслить. Во-вторых же, глубина есть не только в первом подходе, но и во втором: здесь она проистекает из недостаточности слова как такового, из необходимости дополнить Слово Духом, откуда появляется понятие Священного Предания.

Первая особенность моего подхода, общая у меня с подавляющим большинством современных ученых, состоит в том, что это, конечно, «феноменологически-филологический» подход. Вторая особенность — сугубо личная: я склонен к религиозно-философским, точнее даже — метафизическим медитациям над текстом, основанным на его филологии, так что такой метод можно назвать еще «филолого-метафизической медитацией». При этом я готов признать право на существование любых интерпретаций (богословских, философских, мистических, нравственных и т.п.), имеющих хотя бы слабое подтверждение в филологии; лишь те измышления, которые явным образом ей противоречат, отвергаются.

Однако филологию нужно понимать правильно. Конечно, прежде всего и главным образом это языковые особенности, но затем и всё, что различные науки и дисциплины могут сообщить для понимания данного текста. Принято говорить об историко-филологическом комментарии, можно назвать его и культурологическим, но все это лишнее, т.к. в надлежащее понятие филологии входит и история, и культура, и все остальное, что нужно для понимания текста. Как говорит С. С. Аверинцев о возрожденском филологе, «такой филолог обязывался знать в самом буквальном смысле слова всё — коль скоро всё в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста». [1]

Но все интерпретации недостаточны, поэтому можно сказать, что их нужно рассмотреть и обдумать только для того, чтобы отказаться от них. Здесь есть нечто общее с апофатическим богословием: мы должны осмыслить все, что можно сказать о Боге только для того, чтобы отбросить все это. Но в этом отбрасывании, конечно же, кроется глубокий смысл, это «ученое незнание» совсем на ином уровне, чем первоначальное простое невежество; я бы даже сказал, что от этого отрицания (апофазы) происходит все творческое в религии, философии и вообще в культуре.

Поэтому хотя мы с вами и будем пытаться истолковать, понять, объяснить Текст, но я убежден (по крайней мере в отношении этого и подобных ему текстов), что эта цель недостижима в обычном смысле этого слова и что мы должны просматривать и продумывать различные интерпретации, во-первых, для того, чтобы освободиться от заведомо ложных, пустых, поверхностных мнений, а во-вторых, для того, чтобы в конце концов отбросить и все прекрасные, глубокие, интересные толкования и остаться наедине с текстом как он есть. Так что экзегетическое исследование имеет целью двойное очищение: от плохих интерпретаций и от хороших. И поэтому наилучшим толкованием я склонен считать то, которое наиболее похоже на очищение и освобождение, т.е. когда экзегет рассказывает не то, как много хотел вложить автор в то или иное слово или выражение, не то, какое богатство смыслов содержится здесь, которые надо откапывать и извлекать на свет, а напротив, когда толкователь показывает и подтверждает, что автор то именно и хотел сказать, что сказал. Однако это вовсе не исключает богатства и глубины смысла, скорее наоборот: являет настоящую, а не мнимую глубину.

Итак, я стараюсь соблюдать в экзегезе следующие три шага:

1. Сначала текст должен быть исследован филологически.

2. После исчерпывающего (насколько это возможно) филологического анализа допускаются, даже желательны, но только на его основе самые широкие, далекие и глубокие медитации над текстом. Лично я предпочитаю религиозно-философские метафизические умозрения, которые можно назвать также мистическими и богословскими, но не в традиционном (доктринальном, догматическом) смысле слова.

3. После всех пояснений и парений мысли всё это нужно отбросить, вернуться к тексту на новом уровне и попытаться узреть его смысл непосредственно, «чисто феноменологически», без дальнейших словесных экспликаций, т.е. дать ему наконец высказаться на своем языке, который, как мы надеемся, был как-то усвоен на пути филологических изысканий и умозрений. Этот третий шаг несловесен, сугубо личностен и потому необсуждаем.

Разумеется, первый и второй шаги тесно переплетены, так что их разделение во многом искусственно и условно.

Примечания