Наука как христианское дело, или об удивлении, смирении и яблоках
"Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, который развлекается тем, что время от времени отыскивает камешек более пёстрый, чем другие, или красивую ракушку, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным".
Больше четверти века назад в кабинете физики провинциальной школы города Кисловодска имени В. И. Ленина, среди бесчисленных цитат классиков марксизма - ленинизма, украшавших стены всех ее кабинетов, глаза выхватили странные слова, принадлежавшие человеку в парике: "Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, который развлекается тем, что время от времени отыскивает камешек более пёстрый, чем другие, или красивую ракушку, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным". Тогда я еще не знал, что этот человек - сэр Исаак Ньютон, но эти слова, в отличие от других цитат, запомнились навсегда и их парадоксальность со временем только возрастала. Взрослея, я все точнее и точнее понимал, как именно его воспринимал мир. Младший современник Александр Поуп для его эпитафии предложил такие строки, например:
Кромешной тьмой был мир укутан,
И в тайны естества наш взор не проникал,
Но Бог сказал: "Да будет Ньютон!"
И свет над миром воссиял.
Они понятны, потому что для современников умер, ни много ни мало, "новый Моисей". Прошло больше ста лет и уже в викторианскую эпоху исследователь Уильям Уивел подвел итог своему чтению ньютоновского opus magnum в не менее возвышенных тонах: "мы ощущаем себя так, как если бы оказались в древнем арсенале, где хранится оружие воинов-гигантов, и не перестаем удивляться, каким должен был быть тот, кто мог этим воевать, тогда как мы едва способны лишь взвалить это на плечи". С тех пор восприятие его миром, в сущности, не изменилось: гений как гений, носитель, как сообщает нам его подлинная эпитафия, "почти божественного разума". Эта же эпитафия призывает нас: "Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого", и хотя прошло уже почти 300 лет, за этим призывом последовать нетрудно. Но его слова о мальчике перед таинственным океаном тоже не потеряли силу и вовсе не кажутся моралистическим примером похвальной скромности. Скорее, они свидетельствуют о нетривиальном родстве смирения и удивления перед тайной творения, и свидетельство это тем весомее, чем точнее мы понимаем гениальность свидетеля.
Мы живем на берегу того же океана Жизни, но он кажется нам обычной сероватой житейской повседневностью, да и мы не часто кажемся себе детьми, интересующимися камешками и ракушками. Что должно произойти с нами, чтобы этот океан раскрылся в своем величии, и исторг из нас хвалу его Создателю? Вернемся еще раз к Ньютону, точнее, к его приключению с яблоком. В 1726 году, оказавшись в ясный вечер в саду со своим биографом Уильямом Секли, он поведал ему об истории, случившейся 60 лет назад, и еще одно яблоко влипло в историю, вплоть до битловской звукозаписывающей компании Apple и компьютеров Macintosh. Всем известно, что яблоко продуктивно упало недалеко от творца теории гравитации, но эта банальность тем поразительнее, что редко встретишь человека, способного растолковать, какая именно гениальная мысль озарила Ньютона благодаря этому падению. А вспомнить эту мысль полезно, чтобы прояснить связь между гениальностью и способностью к удивлению.
Представить себя в том саду нетрудно. У каждого был свой сад и свое яблоко. Вы сидите в задумчивости. Вечереет. Звезды появляются, светит Луна. Чтобы приблизиться к Англии, нужно еще представить чаепитие. И вдруг в густеющей тишине - резкий и стремительно обрывающийся ЗВУК. Мгновенно сдувает задумчивость и то, что приходит в голову, вряд ли можно назвать мыслью, но когда становится понятно, что это всего лишь яблоко, задумчивость возвращается, затягивая испуг. Яблоки чаще всего падают не столько возвышенно, сколько некстати. Но вот если в саду не только вы, но и тот мальчик с камешками и ракушками, то впечатление может и не затянуться, оставшись разверстым навсегда. Так, например, в 1908 году Мандельштам, после подобного падения, написал коротенькое стихотворение, ставшее первым в любом его сборнике:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
А за четверть тысячелетия до него, сидя в чумной год в материнском саду в Вулсторпе и созерцая Луну, Ньютон, услышав подобный звук, подумал мысль вовсе неочевидную: "А что если Луна падает точно так же, как и яблоко, по такому же закону?". Мысль более - менее сюрреалистическая, потому что Луна висит на небе и звуков не издает, к тому же, кажется, сделана из сыра, но если вам все-таки подумалось, как Ньютону, то мир не останется прежним и немедленно преобразится. От такой интуиции и до закона всемирного тяготения недолго, но еще ближе до хвалы, в которую превращается, вдруг став слышным, стук сердца. И хотя Эйнштейн связывал науку с "бегством от удивительного", наука - еще и пестование этого ранящего удивления перед Творением. Замечательно, что и в английском, и в немецком языке слова "чудо", "рана" и "удивление" восходят к одному корню. И может быть, разум дан нам не столько для того, чтобы все объяснить, сколько для того, чтобы, объясняя, мы не утеряли вдруг открывшегося благоговения перед тайной мира, чтобы удивление не выродилось в констатацию, а стало хвалой. Сердцем же мы впускаем пробуждающее удивление. Благодаря сердечной отзывчивости, мир не просто отпечатывается в нас, но и впечатляет, а повседневная данность открывается таинственным даром. Так гениальность открывается как высшая способность к пробуждающему удивлению, плодом которого становится смирение мальчика на берегу.
Нужно сильно удивиться, чтобы другие удивились, и это дело гения, но уж совершенно невозможно быть смиренным, не обнаружив себя перед океаном Божьего величия, вдруг раскрывшегося вместо истощенной повседневности, а для этого без удивления не обойтись. Именно из удивления рождается не просто познание, но и смирение. И это относится не только к гению, но к каждому. Однажды митрополит Каллист Уэр в оксфордской проповеди "Об удивлении" попытался найти христианский смысл всякого образования, исходя из смысла богослужения в праздник Крещения, согласно которому "окружающая нас вселенная - не хаос, а космос. На всем почиет слава, чудо наполняет мир". И оказалось, что "в романо-германских языках слово "образование" восходит к латинскому глаголу educere, что означает "пробуждать", так что школа и университет призваны последовательно и целенаправленно пробуждать удивление". Воспитание удивления открывается как непростое дело в сердце образования, но дело это христианское, в котором познание и смирение идут рука об руку, а наука рождается из хвалы.
Александр Филоненко
