прот. Андрей Дудченко. Можно ли сделать литургию общим делом?
Не секрет, что большинство людей относятся к литургии как к некоему действию, происходящему «там», в алтаре. А те, кто стоит в храме, на это действие смотрят, как-то с ним соприкасаются, но многие ли могут сказать: «Я реально в этом участвую», «Я – тот, с помощью которого эта литургия реально совершается»?
В данной статье я, приходской священник Украинской Православной Церкви, хочу обратить внимание на некоторые вопросы, связанные с тем, как мы совершаем Божественную литургию и как ее воспринимают прихожане.
Когда обращаешься к литургии как она есть, как она зафиксирована в самом ее тексте, в рубриках (уставных указаниях) о том, как она должна совершаться, в истории, и когда видишь, как она воспринимается сегодня нашими современниками, – возникает некий диссонанс, и, соответственно, появляются вопросы, на которые мы все вместе должны искать ответы.
Давайте посмотрим, как литургия воспринимается сегодня прихожанами – людьми, которые приходят на службу более или менее регулярно.
Не секрет, что большинство людей относятся к литургии как к некоему действию, происходящему «там», в алтаре. А те, кто стоит в храме, на это действие смотрят, как-то с ним соприкасаются, но многие ли могут сказать: «Я реально в этом участвую», «Я – тот, с помощью которого эта литургия реально совершается»? Священник – да, он литургию совершает. Дьякон, пономарь, хор, свещница, которая продает свечи и принимает записки от людей, бабушка, что поправляет свечи, – все они как-то участвуют в происходящем. Но вот простой прихожанин: он пришел, взял свечу или не взял, стоит в храме, молится – в чем его участие? Как ему понять, что он – участник этого священнодействия?
А ведь литургия сама по себе – это нечто такое, что предполагает вовлеченность всех, кто здесь собрался. Литургия – не спектакль, в ней нет зрителей. А у нас литургия превратилась, к сожалению, по большому счету в своего рода спектакль, «священную драму», которую перед верующими разыгрывают духовенство, церковнослужители и хор, и перестала быть литургией, в которой каждый участвует.
Уже по меньшей мере тысячу лет насчитывает традиция изобразительного, так называемого «символического» толкования литургии, с чем очень сильно спорил, в частности, отец Александр Шмеман (рекомендую обратить внимание на статью «Символы и символизм в Византийской литургии» в его книге «Литургия и Предание»).
В таком видении литургия представляется как «священная драма», где разыгрывается вся история спасения – от воплощения, Рождества Иисуса Христа, до Его страданий и Воскресения, так что совершая литургию, мы переживаем все этапы священной истории. Мы являемся зрителями этой священной драмы, которая разворачивается перед нами.
Однако это – толкование, которое литургии навязано комментаторами, среди которых есть и святые отцы. Но это толкование совершенно не вытекает из самой литургии – из ее молитв и чина. Сами молитвы литургии у нас, как правило, не слышны, кроме случаев, когда в алтаре установлен микрофон, или когда священник намеренно читает их громко – как было в древности, и как предписывается 167-й новеллой императора Юстиниана (VI век): непременно читать молитву анафоры так, чтоб слышали все верные!
Но сегодня наши верующие этих молитв не слышат. Они слушают приятное пение, видят красивые облачения, облака фимиама – но как все это соотносится с их практической жизнью, с нашей повседневностью, семьями, работой, со всем тем миром, что вокруг храма? И сам храм стал в итоге нами восприниматься как сакральное место, отделенное от «профанного» мира.
Но если обратиться к истории, то мы увидим, что ранняя Церковь выбрала для обозначения общественного богослужения с преломлением хлеба греческое слово «leitourgia» (в переводе: «общее дело») – термин, не несущий в себе оттенков сакральности. Этим словом древние греки обозначали всякое общественное дело, в котором принимали участие все свободные граждане – в идеале все граждане города, например. И все, кто с этим делом связан, разделяли общую ответственность.
Литургия в античном употреблении этого слова: совместное действие. Одно общее дело, складывающееся из разнообразия служений. Увы, именно этого мы не наблюдаем сегодня в том, как мы обычно совершаем Божественную литургию.
Мы совершаем ту же самую Евхаристию, что совершали христиане в древности. Конечно, многое с тех пор изменилось, появились новые обряды и молитвы, но ядро, суть литургии осталась такой же, как была в древнехристианские времена. Но изменилось наше отношение к «замыслу» литургии, и изменилось очень сильно, самым радикальным образом.
Мы не осознаем своей ответственности за то, что происходит в храме, и что происходит с нами, участвующими в литургии, а затем выходящими из храма и идущими в мир. К сожалению, у большинства из нас подход к богослужению стал предельно индивидуализированным, «пиитическим»: служба для нас – это такая «атмосфера», где мы молимся (почти не разбирая слов, да и не стараясь их осознать), где совершается своего рода благочестивая «медитация».
Так же и с церковным зданием: мы воспринимаем церковь как сакральную архитектуру, сакральное пространство, которое называем храмом. Но если вспомним, какие здания для богослужебных собраний были у первых поколений христиан, когда им можно было открыто собираться, то увидим, что первый распространенный «формат» церковного здания – это базилика, то есть здание не-сакральное по своему предназначению, здание общественное. Более того, ранняя Церковь собиралась для богослужений и в обычных домах. Но постепенно, после того, как вслед за обращением Константина в Церковь вливаются массы народа, в христианство привносятся и привычные религиозные установки, в частности, о разделении сакрального и профанного – в наше восприятие службы, веры и самой жизни.
Так общерелигиозное представление о разделении сакрального и профанного становится присуще и христианской традиции. Так что и церковное здание уже воспринимается нами как особое сакральное пространство, отделенное от внешнего профанного мира и предназначенное для совершения священнодействия – то есть, как храм. Хотя святитель Иоанн Златоуст, например, говорит о том, что после распятия Иисуса на Кресте храмом стала вся вселенная. У христиан не один храм, как в иудействе, где только в Иерусалимском Храме могли приноситься жертвы – после смерти Иисуса Христа храмовая завеса, отделяющая Святое святых, разорвалась сверху донизу, и вся вселенная стала храмом. И Христос пострадал «вне врат», как подчеркивает автор Послания к Евреям – то есть Его жертва на Кресте принесена не в Храме и даже не в городе, а за пределами городских стен, так что вся вселенная стала тем храмом, в котором это совершилось.
Конечно, мы помним, что у нас есть потенциальная возможность совершать литургию на всяком месте – везде, где соберется община христиан, но, тем не менее, когда есть возможность, мы намеренно создаем для себя сакральное пространство в виде храма.
С одной стороны, в этом, кажется, нет ничего плохого, потому что нам хочется как-то организовать и украсить место для совершения Евхаристии, для нашего участия в вечере Господней. Человеку присуще стремление к красоте, и как мы хотим украсить свой дом, в котором живем, так тем более хотим украсить дом Божий, хотя и понимаем, что Всевышний не в рукотворенных храмах живет, и вся вселенная не вмещает Его… Тем не менее, храм – место, где мы хотим Бога особенно прославить.
С другой стороны, однако, есть некая грань, когда мы уже начинаем чрезмерно это сакрализировать и забываем, что Богом освящены не только вот эти данные квадратные метры храма, не только вот это время, которое мы выделяем для службы, но вся наша жизнь, все пространство и время, в котором мы живем.
Поразительно отношение к этому священника Александра Шмемана в его Дневниках. Его переживание всего мира – скажем, лучей солнца, падающих где-то на забор, людей, спешащих в городской суете, или ветвей, что колышутся на фоне неба – как явление присутствия Духа Божия в нашем мире, очень яркое ощущение соотнесенности всего этого с Царством Божьим, переживание того, что Царство – уже здесь, и через эти простые вещи в том числе…
Теперь вернемся к литургии. Наша Божественная литургия состоит из двух частей: литургии Слова и Евхаристии. Центральное событие первой части – чтение Слова Божия и его изъяснение в гомилии, что предполагает вовлеченность участников. В самом деле, должны быть те, кто слушает Слово и для кого оно актуализируется в проповеди. Как кто-то сказал, литургия – это изучение Библии, сопровождающееся трапезой.
Вторая часть – Евхаристия – ни что иное как наша общая трапеза с Господом и друг с другом. Причем трапезу эту разделяет с нами именно Сам Иисус, а не служащий священник. Получение причастия не является единственной целью Евхаристии. Ее «ядро» состоит из ряда молитв, подразумевающих совместное участие в молении и священнодействии всех собравшихся. В этих молитвах не предполагается, что если «я получаю причастие», подойдя к Чаше, то тем самым мое участие в литургии окончено. Участие в литургии подразумевает разделение общей ответственности.
Не случайно и не зря мы обязательно проводим параллель между литургией и Тайной вечерей. Мы утверждаем, что наше участие в литургии, наше причащение Тела и Крови Господних – это есть не повторение Тайной вечери сегодня, но наше причастие к тому самому событию, которое Иисус совершил в Сионской горнице со Своими учениками.
Давайте посмотрим на Тайную вечерю, как она описана в Новом Завете. Что там произошло? Иисус взял двенадцать Своих учеников – это были не случайные люди, а те, кто доверял Иисусу и которым Он доверял, хотя и знал, что один из них предаст Его – тем не менее, Он им доверил Себя.
В этом кругу Двенадцати теоретически могли быть любые люди – они выбраны не благодаря своему социальному положению или еще каким-то внешним критериям, – это те, кто услышал Христа и был готов оставить все и пойти за Ним. Это был главный критерий, почему они стали апостолами.
Итак, Иисус собрался с этими Двенадцатью в этой горнице и совершил там очень простые вещи (в данном случае для нас не важно, была ли эта трапеза по форме традиционным пасхальным седером, который Иисус совершил намеренно раньше, зная о Своих будущих страданиях, или это была трапеза не пасхальная по форме – о чем могут спорить библеисты). Мы знаем, что на этой трапезе были хлеб и чаша. Иисус взял хлеб, произнес благословение, преломил и раздал ученикам. То же самое с чашей: взял чашу, благословил, благодарил и дал ученикам, сказав: «Возьмите, ешьте, это – тело Мое… Пейте из нее все, это – кровь Моя…». Эти же простые действия совершаются и на нашей литургии.
Но у нас они оказались покрыты слоями различных обрядов, в которые все это облеклось за первое с небольшим тысячелетие истории Церкви, так что за всей этой византийской красотой – обрядов, ритуала, пения, облачений – бывает трудно разглядеть самую простую суть. Представьте себе какую-то простую основу, которая затем покрывается украшениями, орнаментами, драпируется, ставится подсветка, играет музыка, и уже основного каркаса практически не видно, можно только догадываться о его существовании. Вот и у нас в литургии простые вещи перестали переживаться и осмысляться как фундаментальная основа литургического события.
Осознаем ли мы, что мы, пришедшие на литургию, подобны ученикам-апостолам, собравшимся на Тайную вечерю? Что мы собрались не по собственной инициативе, но потому что нас пригласил Иисус? Что мы – люди, которым Христос доверил Себя? Что мы в ответе за то, что будет со всем тем, что нам было проповедано? Ведь мы – те ученики, кому Иисус вручил и слово, и само действие над хлебом и чашей, сказав: «Сие творите в Мое воспоминание». И мы ответственны за то, что будет дальше – не только с нами, а и с тем делом, которое нам вручено.
Сегодня, в церкви, мы становимся участниками вечери. Мы слышим те же слова, принимаем участие в том же священнодействии, разделяем ту же пищу, принимаем те же дары – Тело и Кровь Христовы, и мы призваны нести это дальше, продолжать дело Иисуса, врученное ученикам. Мы должны быть теми, кто за это отвечает.
Здесь, конечно, возникают разные «технические» вопросы к совершению литургии, но это уже, мне кажется, вторично, а первично – осмысление нашего отношения к литургии. Как же нам сделать литургию более литургичной? Участие верующих не просто должно поощряться, но должно стать существенной особенностью совершения литургии.
Прежде всего, мы должны собраться вместе в церковь, или, лучше сказать, как церковь, принеся простую пищу – хлеб и вино (называю эту пищу простой, потому хлеб и вино входят в повседневный рацион каждого человека в странах Средиземноморья, но чтобы приготовить эту пищу, необходимо приложить серьезные усилия многих людей – и здесь уже начинается литургия, литургия до литургии!). Затем мы вместе молимся, благодарим Бога, принимая участие в определенном молитвенном диалоге, а затем разделяем Господню трапезу с каждым участником. Вопрос о связанных с этим возможных литургических реформах – очень большой и достойный отдельного пространного осмысления. Мы можем читать молитвы вслух, возрождать общенародное пение, обмениваться приветствием мира и так далее. Конечно, все это, как и вообще все хорошие вещи, нам нужно делать. Но пока не будет осознания общей вовлеченности и общей ответственности за то, что происходит на службе, то рано говорить о возрождении Церкви.
Церковь складывается из небольших евхаристических общин. Более того, согласно трудам священника Николая Афанасьева, каждое евхаристическое собрание – это и есть церковь. Где есть Евхаристия, там есть и Церковь. В Евхаристии Церковь являет и исполняет себя.
Если мы с этого начнем, тогда у нас, наверное, уже не будет вопросов вроде «что говорит церковь по такому-то поводу?», потому что Церковь – это все мы, собранные вокруг Христа. Мы, с одной стороны, отдаем слишком много иерархии, хотя церковь без иерархии тоже не существует, но мы склонны ограничивать церковь исключительно иерархией, особенно в вопросах «что церковь думает о том-то?», подразумевая, что высказывания официального церковного лица – это и есть мнение церкви.
Но, с другой стороны, в том состоянии, в котором мы находимся сегодня, когда и в общественной жизни мы не осознаем своего участия в жизни города, района, двора и т.д., то же самое мы не осознаем и в церкви. А не сознавая свою ответственность за то, во что мы вовлечены, мы, конечно, делегируем кому-то ответственность и право решать, и выступать от имени церкви.
В поисках приемлемых путей для возрождения церковной жизни нельзя обходить вниманием и опыт наших западных братьев и ученых, как православных, так и католиков, а также наше общее наследие времен неразделенной Церкви. Следует принять во внимание методы и наработки западного Литургического движения и Второго Ватиканского собора, а также и опыт литургической реформы в некоторых Православных Церквах на Западе, как, например, в Православной Церкви в Америке.
Примечательно, что в Католической Церкви, где в начале ХХ века возникло литургическое движение, литургическая ситуация была намного более трагичной, чем у нас. Возможно, это и помогло нашим братьям католикам подняться и стать такими, каковы они есть сегодня в плане богослужения.
Если мы посмотрим на современную реформированную римскую мессу и на то, как сегодня совершается православная литургия, то, конечно, прежде всего мы увидим единство структуры, обнаружим, что по сути это одно и то же. Конечно, есть некоторые нюансы, но суть и даже форма того, что совершается, основные элементы – все это очень близко и иногда просто тождественно.
Но, с другой стороны, вот эта первоначальная структура, видимость, доступность литургического «ядра», и вовлеченность людей – благодаря реформам Второго Ватиканского собора стали более отчетливыми в реформированном католическом обряде. Поэтому я, как православный священник, могу свидетельствовать о том, что римская литургия по факту сегодня более литургична, чем та литургия, что совершается в большинстве наших православных храмов.
Между тем, в приходском богослужении у нас есть иная настоящая литургия – это молебен с акафистом. Я назвал это настоящей литургией, потому что люди реально вовлечены в эту службу. Во-первых, язык акафистов, как правило, более простой, он более понятен, чем язык классических церковных молитв и песнопений. Многие предложения в акафистах – короткие («Радуйся…»). Многие современные акафисты написаны скорее на славянизированном русском, чем на церковнославянском. Есть вполне хорошие современные акафисты, например, перед иконой Божией Матери «Всецарица», который мы регулярно читаем в храме по средам. Люди вовлечены, они поют припевы, понимают то, что говорится. Есть и еще одна причина, чтобы называть акафисты в большей степени литургией, чем Божественная литургия.
В воскресенье у нас в храме перед литургией читается акафист. И с самого начала чтения акафиста выходит священник, чтоб принимать исповедь. Во время акафиста люди, как правило, как-то с опаской подходят, они не хотят отвлекаться от службы, в которой участвуют, ради исповеди. А во время литургии – свободно! Началась литургия, там где-то разворачивается «священная драма», спектакль, и наступает как раз подходящее время для частных занятий, например, для исповеди. То есть, люди переживают свое участие во время акафиста, а литургию воспринимают как нечто, совершающееся «на сцене», на расстоянии, в чем они реально не принимают участия.
Наши прихожане участвуют в Евхаристии каждый индивидуально, но не как община. Мы обсуждали эти вопросы на Киевском летнем богословском институте. Тогда один священник отметил, что у многих православных смещается акцент в ответственности перед причастием.
Как правило, воцерковленный христианин у нас совершает два таких дела перед причащением: 1) вычитывает правило, состоящее из трех канонов и последования ко причащению, 2) проходит исповедь. И получается: прихожанин вечером читает правило, трудится – ведь это труд, потом читает правило утром, потом приходит в храм и занимает очередь на исповедь – тоже труд, а когда уже прошел через «турникет» исповеди – вот, наконец, Чаша. Можно выдохнуть. Причастился. То есть, ответственность перед литургией как общим делом трансформировалась в труд перед Чашей. И ему уже тяжело задумываться о самой литургии.
К этому надо добавить еще обычный у нас дополнительный пост перед причащением – хотя бы один день, а лучше три. Соблюдать такие правила каждую неделю или хотя бы два раза в месяц – довольно трудно. Но ведь такая традиция подготовки, именуемая у нас «говением», вошла в обычай не так давно, в эпоху литургического упадка. Традиции могут изменяться из пастырских соображений. Иначе мы, как те фарисеи, возлагаем на прихожан такие большие и неудобоносимые бремена (которые сами и не думаем соблюдать), чтоб подойти к причастию, что дальше уже трудно чего-то требовать.
И в то же время, благодаря этому вся литургия для прихожанина сводится только к получению Святых Даров – иными словами, к получению причастия, в то время как для прихожанина в литургии нет никакого иного вида сопричастия, кроме ритуального акта причащения. Но ведь это неправильно.
Исцеление таких проблем происходит с их осмыслением. Без понимания того, что совершается, невозможна никакая вовлеченность людей. Важно понять смысл. И прежде всего нам нужно понять, что описанное выше участие прихожан в литургии далеко не полноценное. Если нас приглашают на свадебный пир, то целью нашего участия не является принятие пищи. Да, мы разделяем праздничную трапезу, без еды пиршество невозможно, но ведь еда сама по себе – не есть цель.
Целью пира является более глубокое общение. А Евхаристия – это тоже трапеза: здесь накрыт стол с блюдами, которые нам приготовил Жених – Иисус Господь, а мы, пресвитеры, в данном случае распорядители трапезы: мы предлагаем людям то, что приготовили не мы, а что нам дал Христос. А вся литургия – это своего рода длинный, развернутый, очень насыщенный тост, который звучит перед тем, как мы разделим данную нам Женихом общую Чашу жизни.
То есть, важно не просто принятие частички «священной еды», но участие во всей евхаристической молитве благодарения, которая возносится нами, важны все прошения, все жесты и вся литургия как целое.
Наконец, мы уже достаточно часто привыкли слышать о «литургии после литургии», когда люди выносят во внешний мир то, чем они напитались в храме, что они приобрели, и делятся этим с другими. Но, как отметил на уже упомянутом Киевском летнем богословском институте мой друг Вячеслав Горшков, как-то мало говорится о литургии до литургии. Потому что литургия после литургии не включает очень важный и болезненный момент, и эта болезнь поражает практически все конфессии – это потребительское отношение к Церкви.
Такое происходит, когда человек приходит в храм, на богослужение, для того чтобы что-то получить. Но ведь сама литургия предусматривает, что это богослужение тех людей, которые живут христианской жизнью повседневно. Они собираются на литургию не просто для того, чтобы что-то получить, но и чтобы что-то отдать. Литургия складывается из того, что мы на нее принесем – не только физически в смысле хлеба и вина, но что принесем в своем сердце, что принесем через саму свою жизнь.
Трижды в Торе – а это ядро Священного Писания – подчеркивается: не приходите к Богу с пустыми руками. Приношением Богу могут быть не только хлеб и вино, елей и свечи, как в древности, но, например, обращенные ко Христу люди, как пишет апостол Павел (а он называет обращенных «просфорой» для Бога, то есть буквально приношением).
Потом, в самой литургии говорится, что мы призваны приносить Богу жертву хвалы. Но всякая жертва должна быть приготовлена. Прежде, чем идти на литургию, думаем ли мы о том, как нам приготовить свою жертву хвалы, чтобы она стала частью общей церковной жертвы хвалы?
Понимание – это уже начало перемен. Не каждый может достичь глубины понимания самостоятельно, но очень многое – во власти настоятелей приходов и проповедующих священников, которые призваны учить людей. Может быть, здесь даже первичен вопрос богословского, литургического образования для духовенства. Важно, чему учат будущих пастырей.
Примечательно, что сегодня священство – наверное, единственная профессия, в которой не предусмотрено последипломное образование, как курсы повышения квалификации. Хотя, наверное, это бы не помешало. Ведь от того, как сам священник понимает литургию, зависит то, чему он учит людей и что он воплощает в своем служении.
Как правило, сейчас многие представители духовенства ждут реформ «сверху». То есть, они понимают несоответствие богослужебного замысла и практики, но говорят: «Пусть соберется Собор или Синод, и примут то-то и то-то». Но если посмотреть как этот процесс происходил в истории, то мы увидим, что богослужебные изменения не рассматривались Соборами. На Соборах они рассматривались только в том случае, когда возникала какая-либо опасность для веры, когда в том или ином богослужебном действии или песнопении видели нечто еретическое, как, скажем, во вставке «распныйся за ны» в Трисвятом (а сегодня у нас в самой сердцевине литургии имеем нелепую вставку тропаря третьего часа, разбивающего единую молитву анафоры, при этом священник, читая тропарь, обращается к Сыну, в то время как следующие после этого слова анафоры должны быть обращены к Богу Отцу). То есть, богослужение рассматривалось лишь тогда, когда было связано с вопросом догматическим, когда что-то в нем не соответствовало вере Церкви. Но сами по себе изменения в богослужении стали рассматриваться на Соборах уже в гораздо более позднее время, в истории Русской Церкви, как, например, реформы патриарха Никона.
Однако тот же Златоуст, например, составлявший свою редакцию анафоры для литургии, или Василий Великий, не созывали для своего дела соборы. Богослужебные изменения просто входили в жизнь через практику. Поэтому и сегодня все зависит от пастырей. Многих волнуют эти вопросы.
В основу этой статьи положен доклад автора на международной богословской конференции Библейско-богословского института св. апостола Андрея «Богословие общения» в монашеской общине Бозе, Италия, 20-23 октября 2014.
Джерело: Київська Русь
