«15 лет «Светлый дом» существует благодаря поддержке гражданского общества. И это декларация того, что еще не умерла Украина»
Историю одесского «Светлого дома» легкой не назовешь. Для того, чтобы отстоять право на существование, учреждение пережило тяжелые времена противостояния власти и желающим захватить его помещение. Но благодаря самоотверженной работе инициаторов создания приюта, особенно дьякона Александра Чумакова, сегодня «Светлый дом» функционирует, смело смотрит в будущее, реализовывает свою задачу – помогает детям улицы. Когда вдохновитель этого дела пришел в гости к РИСУ, мы попросили его рассказать о ситуации с детской беспризорностью, о будущем и настоящем «Светлого дома».
— «Светлый дом» стоит на пороге 15-летнего юбилея. Расскажите, пожалуйста, с чего все начиналось?
— Для меня все началось накануне Рождества 1995 года, в крошечном подвале, который теперь в нашей собственности — сейчас там собираются наши волонтеры. Тогда там находился крошечный приют, социально-педагогическая программа. Там мы предоставляли временное укрытие бездомным детям. В 1995 году их было не счесть. Но помещение было наполовину под землей, не приспособленное для детского проживания, регулярно затапливалось фекальными водами. Санстанция из-за этого хотела его закрыть, но другого помещения в городе не было. Я даже почти согласился, что там предоставлять приют детям невозможно, и мы решили с моими 4 студентами-помощниками закрыть ту программу.
И как-то мы собрались на тихий ужин перед Рождеством, зажгли три свечи, одну из которых поставили на подоконник, чтобы светила тем, у кого нет дома и кто в дороге. В тот момент двери открылись и 6 бездомных малых детей, одетых в какие-то лохмотья во время сильных морозов, стали у нас на пороге. Тогда я сказал, что это знак от Бога, и если это так, то меня не интересуют больше никакие власти, кроме власти Божьей, пославшей нам тех детей. С тех пор начался трудный путь «Светлого дома», путь борьбы за хотя бы минимально достойную человеческой личности жизнь тех бездомных детей.
Потом было трудно, потому что нужно было, чтобы городская власть, региональная власть согласилась с существованием проблемы детской беспризорности. Вообще, проблематично согласиться с таким фактом было для всех, кто в то время руководил, согласиться с тем, что проблема бездомных детей, детей, годами живущих в канализационных люках, в одесских катакомбах, а иногда – просто под елками в парке Ленина, существует. Я очень удивился, когда одна моя знакомая после того, как по телевидению начали поднимать тему беспризорников, показывать их, сказала дословно такое: «После этих кадров, когда вышла на улицу, я увидела этих детей, увидела, что их так много». То есть, понимаете, она увидела бездомных детей только после того, як увидела их по телевидению, но ведь до того они также были. Были, но внутренне чиновники, пришедшие из недр коммунистического режима, не хотели принимать такой факт как действительность, как реальность, а когда его не принимали, то бездомных детей, так сказать, и не существовало.
Потому наш путь сначала был безумно трудным. Чиновники не соглашались, у детей не было никаких документов, потому что они лишались жилья из-за квартирных манипуляций, распространенных в начале 90-х годов ХХ ст., когда люди, не зная законов, приватизировали себе жилье, а им что-то сознательно неправильно выписывали. Потом же ловили их на манипуляциях, на мошенничестве, и — оставляли без жилья, дети оказывались на улице. А без документов детей не существовало.
Кстати, сегодня, спустя 15 лет, эта ситуация так и осталась нерешенной. Само существование ребенка сегодня, в соответствии с законодательством, еще не является основанием, чтобы признавать его существующим. Пока ему не выпишут определенный комплект документов, ребенок считается каким-то привидением, а привидениям место, теперь уже, в детских домах, но даже тогда ребенок, так сказать, полусущестует. Нормальной ситуацией было бы, по словам нашего Президента, когда «деньги ходят за детьми»: есть ребенок, государство выделяет на него деньги. Туда, где находится этот ребенок, идут и деньги. Точно так же, когда ребенок присутствует, его должны зарегистрировать по факту, а потом уже регистрировать по месту проживания.
В этом плане ситуация до сих пор не изменилась. Нужно ставит вопрос, как древние римляне: если существует какой-то факт, то существует кто-то, кто в нем заинтересован. Если есть факт неизменности ситуации, то это означает, что в том состоянии полусуществования ребенка, без документов, кто-то заинтересован. Возможно, найдется кто-то, кто пойдет дальше, выяснит, по какой причине этот вопрос не решается.
Возвращаясь к тому, что же все-таки удалось сделать, скажу: прежде всего то, что чиновники, в первую очередь благодаря журналистам, начавшим освещать эту проблему, были вынуждены согласиться с существованием проблемы. Выяснилось, что милиция и медики знали о существовании этих детей, они регулярно сталкивались с ними, если что-то случалось, то они в первую очередь ехали к тем детям, на несколько часов забирали их, били очень жестоко, узнавали, кто, что, как, получали информацию, потом записывали на тех детей, дословно, как в 37-39 годах, совершение различных преступлений. А дети, чтобы только их не били, подписывали все, что им записывали, брали на себя ответственность за того, чего они не делали. Если ребенок был младше 14 лет, то его отпускали, потому что он был неподсуден, если же старше, то его засаживали на полгода в тюрьму. Иногда, в лагерях, в тюрьме, тем детям было даже лучше, чем на улице. Я лично столкнулся с феноменом, что подростки часто даже хотят, в морозы, в голод, попасть в тюрьму. Например, один парень мне рассказывал, что, не зная, что уже существует «Светлый дом», бродил по улице, смотрел, где милиционер близко стоит возле какого-нибудь магазинчика, чтобы его заметили, когда он ворует, поймали и забрали в тюрьму, потому что он замерзал. В КПЗ он хотел переждать порозы. Такие моменты часто случались в середине 90-х годов. В то же время нужно подчеркнуть, что тогда не существовало ни одного учреждения социальной защиты таких детей, кроме приемников-распределителей.
Так, за решеткой (теперь это уже не тайна) возле входа первыми размещались санитарные комнаты, а за ними — сразу два карцера — отдельно для девочек, отдельно для мальчиков: вместо кровати доски, чуть утепленный пол, и стены покрыты такой «шубой», как ее называли, то есть неровной штукатуркой, чтобы дети, как объясняли милиционеры, не бились головой о стену. Я присутствовал, когда представители немецкой делегации спросили, зачем карцеры для детей. Ответ был таким: если ребенок долго плачет и не хочет успокаиваться, тогда его помещают в карцер, когда и там он не успокаивается, тогда «понимают», что он — психически нездоров. После того, как выявляли «психически больных», по договоренности с областной психиатрической больницей, «больного» помещали туда.
Все это рассказываю, чтобы продемонстрировать, что проблем было очень много, но сейчас ситуацию, в самом деле, удалось изменить, в первую очередь благодаря тому, что в начале такого трудного пути, несмотря на любые провокации, сплетни, «Светлый дом» говорил, обнародовал информацию, ставил в известность широкую общественность, журналистов. Уже сегодня трудно утверждать, что в Одессе в милиции кто-нибудь посмел бы бить ребенка. Уже давно не работает приемник-распределитель. В Одессе есть 5 государственных приютов социальной защиты, где дети находятся в очень хороших условиях, следует также отметить, что там гуманное хорошее отношение. Ситуация коренным образом изменилась, но для этого нужно было пройти почти что трагический путь.
— До какого возраста сейчас живут дети в «Светлом доме»?
— Когда мы только начинали, к нам приходили даже 4-5-летние, жившие на улице. Например, у меня были беженцы из Молдавии, когда они пришли, я спросил, где они были в такие сильные морозы. Они сказали, что ночевали под лотками на рынке. На вопрос, как же они не замерзли, 5-летний мальчик ответил, что они «жгли костер из щепок». В те моменты я думал, что сойду с ума.
Потом все начало меняться. Создававшиеся приюты в первую очередь принимали самых младших детей. Благодаря этому на улицу уже не приходили новые поколения детей, они попадали в приюты, а там их уже усыновляли. В первую очередь активно работает программа национального усыновления. Сегодня бездомные дети на улице – это преимущественно подростки и юноши – 13-19 лет. Но они в наихудшем положении, потому что их уже не устроишь в интернаты, они переростки, так сказать, но они никогда не ходили в школу, они неграмотные. Но часто психика у них нормальная, они талантливы, хотят учиться. Например, один наш воспитанник обратился ко мне с просьбой, что хочет учиться. Я и сказал, чтобы оформился в вечернюю школу, чтобы получить какой-нибудь документ. Он же заметил, что не для документа хочет учиться — хочет чувствовать себя таким же человеком, как все. Ему знания нужны не для формального диплома, а для внутреннего ощущения принадлежности к человеческому сообществу. И теперь в «Светлом доме» мы преимущественно занимаемся с подростками, функционирует программа ликвидации неграмотности. Эта работа идет очень интенсивно. Сейчас вместе со мной над реализацией это программы работает 6 педагогов и психологов.
Кроме того, на сегодня три училища откликнулись на нужду таких детей: строительное, автомеханическое и железнодорожное. Эти учреждения открыты к проблемам детей-сирот. Многие из наших детей после окончания строительного лицея работали на стройках, но нынешний кризис отразился на строительстве, они остались сегодня без работы. Это был трудный период.
Все старшие выпускники приюта (некоторые уже имели свои семьи), оказавшись в трудном положении, потянулись под «родительский кров», к «Светлому дому». В такой ситуации более явно проявился еще один позитив «Светлого дома». Когда ребенок находится на государственном содержании в приюте, после выпуска из этого учреждения опека над ним заканчивается. И если в дальнейшей жизни такой ребенок столкнется с трудностями, у него нет такой возможности, как у других, вернуться домой за советом, поддержкой. Ребенок, находившийся под государственной опекой, после 18 лет такой опеки лишается. Дети же, выросшие в «Светлом доме», в негосударственном учреждении, имеют возможность возвращаться, как домой, когда есть в этом необходимость. Это демонстрирует невероятное значение неформальной опеки, которая не прекращается, когда тебе исполняется 18 лет. Эта опека не имеет определенного срока или границ. Как следствие, у детей рождается доверие к своему личному будущему, это созидает, укрепляет, добавляет оптимизма.
— То есть, малолетних детей сейчас в приюте фактически нет, это можно отметить по всей территории Украины, или есть регионы, где детское горе ощущается более остро?
— Что касается Одессы, то малолетних детей на улицах города не стало. Это утверждают все, кто занимается вопросом детской беспризорности. Их не стало не только в Одессе, а и на всей территории Южно-Центральной Украины. Например, самому младшему из наших воспитанников сейчас 13 лет, самому старшему – 19,5.
В то же время, детское бедствие, как утверждают волонтеры и представители общественных организаций, сосредоточено фактически в Донецке и Луганске. Эти территории можно назвать олигархическими центрами, где олигархи не знают меры в деньгах. Безусловно, они направляют бешеные деньги на так называемую благотворительность. Но направляются эти средства не в ту сторону, где они будут строить и возрождать, а, так сказать, куда попало. Эти средства тратятся впустую, не дают результата.
Что касается Донеччины, Луганщины, один человек рассказывал, что, возвращаясь поездом из России в Украину, в Донецке он стал свидетелем того, как женщина ходила между пассажирами и предлагала купить ребенка за 2500 гривен. Сразу при себе она засвидетельствовала наличие всех необходимых документов, даже уже готовую доверенность демонстрировала. В этих регионах, как я говорил, детское горе самое страшное.
Потому сейчас был бы смысл поехать в Донецк, Луганск, для миссионерской работы. Но пока что единственные, решившиеся поехать дальше Галичины, это владыка Андрей (Сапеляк), которому недавно исполнилось 90 лет, и его младший брат о. Василий Сапеляк, которому 87 лет. Они поехали в маленький городок Верхнеднепровск, что под Днепродзержинском, там организовали Ораторий, занимаются с молодежью. Молодые священники хотят быть во Львове, потому что там много образованной молодежи, откликающейся на разные проекты, потому что во Львове также есть бедные люди, с которыми нужно заниматься. То есть, пока что не нашлось тех, кто сделал бы шаг туда, где властвует тьма. Это требует миссионерского призвания. Совсем не обязательно для нас, украинцев, ехать на миссии в Африку, или на Амазонку, когда тут, в самой Украине, у нас есть миссионерская территория, значительно более экзотическая, чем Африка.
Наряду с этим, следует отметить, что в Киеве, Виннице, Запорожье, Одессе, Симферополе уже около двух лет нет такой проблемы. В докладе милиции в Одессе говорится о том, что в течение лета задержали 79 бездомных несовершеннолетних, да и то не бездомных, а убежавших из дому. Это нормальное количество, спровоцированное наличием моря. Подростки сбегают из дома, чтобы покупаться, а так у них все хорошо, никаких конфликтов нет.
Что касается сравнения нынешней статистики с более давней, то тут следует отметить наличие еще одной проблемы – завышенные показатели детской беспризорности в старой статистике. Это, в частности, подчеркивали во время круглого стола, организованного Министерством семьи, молодежи и спорта. На собрании всех руководителей организаций, занимающихся бездомными, в частности детской беспризорностью, подтвердили, что старые данные, согласно которым в Украине было 2,5 млн. бездомных детей, являются завышенными. Сейчас утверждается, что их нет, как следствие возникает вопрос, куда делось такое количество детей? Всех этих детей должны были бы распределить по большим городам. Даже если и считать, что таких городов в Украине 15, то в Одессе должно было бы тогда быть 100 тыс. бездомных детей. Представьте себе, что в городе столько бездомных детей. Это же нашествие. В худшие времена в Одессе было до тысячи беспризорных детей, не больше, а скорее всего – и меньше. Но несколько сотен беспризорных детей в городе – это уже катастрофа. Ведь дело не только в каких-то больших цифрах, а в том, что такие дети вообще были.
Другой вопрос заключается в том, зачем представляли такие завышенные показатели детской беспризорности? На каждого ребенка меценаты, особенно с Запада, пытались выделить средства. Нужно было показать масштабную нищету, и это делали. Так дошло до того, что из нашей страны чиновники сделали страну-нищенку.
Важным фактом настоящего является то, что беспризорность без агрессивных методов влияния преодолена, и, слава Богу, не так, как в свое время в Боливии, Эквадоре, Аргентине, когда там действовали эскадроны смерти, уничтожавшие бездомных детей. В Украине этого не произошло. Не один «Светлый дом» к этому причастен, было много маленьких и больших общественных организаций. Героический труд общества, посвятившего себя решению этой проблемы, — вот что реально переломило ситуацию.
— Во время воспитания в «Светлом доме» акцентируют ли внимание на религиозном аспекте, четко ли выражен конфессиональный подход?
— В нашем приюте почти с самого начала была маленькая часовня. В первую очередь потому, что я являюсь монахом-салезианцем и мне нужен свой уголок, чтобы молиться. Специально мы никогда не приглашали детей молиться. Но как-то, когда я молился, я увидел, что почти все мои дети стоят за моими плечами. И хотя я тихим голосом молился, все они внимательно слушали и молились вместе со мной. Между прочим, так, как молятся бездомные дети, так мало кто молится: у них какое-то прозрачное отношение к Богу, даже не как у домашних детей, которые к своим представлениям о Боге добавляют немного детской фантазии. Эти бездомные, «маргинальные» дети и подростки верят напрямик. Для них все равно, что Бога не видно. «Мы многого не видим», — отвечают они. Им не нужны воображания, примесь фантазии, выдумка. Они обращаются к Богу непосредственно. В определенных моментах я учился у них молиться.
Но у нас никогда не подчеркивалась конфессиональность, чтобы это не препятствовало любому ребенку пользоваться приютом. А главное, это сделано для того, чтобы за кусок хлеба не покупать религиозность, как делали некоторые конфессии тогда, в 90-х годах.
За кусок хлеба нельзя купить веру, слишком велика она: можно голодать и остаться при вере, а можно иметь хлеб, а веры не иметь вообще. Потому религиозность у нас никогда не была в формальном смысле доминирующей, хотя все было пропитано присутствием Бога.
Но присутствие Бога часто имело много общего с письмами Матери Терезы из Калькутты, их в свое время я читал в Польше. Никогда не думал, что переживу это в своей жизни, вот так, напрямую: когда на пороге появляется бездомный ребенок, грязный, в лохмотьях, и ты понимаешь, что на пороге стоит Бог бездомный, внемировой, Которому никогда нет места среди творений, ибо Он вне. И тут Он всегда бездомный и требует от тебя такой же бездомности, как у Него. Тогда в приюте рождается такое несравнимое ощущение. Я когда-то назвал это эсхатологической общиной, потому что в этом убожестве, исключенности из мира мы живем уже правдиво в каком-то смысле в Царстве Божием, вне миров. Для меня наибольшее счастье в том, что я был принят этими бездомными детьми. Мою радость многим трудно понять, в частности представителям различных криминальных группировок, убежденных, что моя заинтересованность в деле «Светлого дома» заключается в получении материальной выгоды.
— Скажите, пожалуйста, на какие средства функционирует «Светлый дом»?
— С самого начала нашего существования я поставил одним из принципиальных условий то, что мы не будем брать для своей работы никаких грантов, никаких проектов. Если наше дело будет действительно эффективным и ценным для общества, то люди, которых Господь позовет нам помочь, найдутся. Сейчас у нас более 20 человек из Одессы, не скажу, что они чрезвычайно богаты, но они регулярно, 1-2 раза в месяц или что-то закупают, или мы вместе оплачиваем коммунальные, прочие услуги. Так мы полностью покрываем нужды «Светлого дома».
К тому же есть жертвователи из г. Регенсбург, они также не являются организацией, грантодательным учреждением. Это люди, однажды приехавшие и увидевшие, были шокированы, что что-то подобное существует. Несколько раз они нас проведывали. А потом, вернувшись на родину, сплотили сторонников «Светлого дома», регулярно собирающих средства для приюта. Именно из этой суммы мы имеем возможность выплачивать небольшую зарплату нашим сотрудникам, имеем возможность оплатить тепло, воду, купить одежду для наших воспитанников.
Так что я могу уже сейчас смело утверждать, что 15 лет «Светлый дом» существует благодаря поддержке гражданского общества. И это декларация того, что еще не умерла Украина.
— Как сегодня складываются Ваши отношения с властью? Можно ли констатировать рождение сотрудничества?
— Уже года два, как установилась доброжелательная ситуация, когда государственная власть нам не препятствует окончательно. К таким отношениям мы шли тяжело, отношения были напряженными, именно они и породили в свое время необходимость провести он-лайн конференцию на РИСУ, которая была чрезвычайно весомой в судьбе «Светлого дома». Власть не хотела признать существование тех или иных проблем, связанных с бездомными детьми. Нужно было мужественно стоять, до тех пор, чтобы власть наконец начала решать эти проблемы.
Сейчас у нас желанные приязненные отношения, но до этого нужно было дойти.
— И в завершение нашей беседы сформулируйте, пожалуйста, какая же главная цель, задача «Светлого дома»? Каким Вы видите его на пороге 15-летия?
— «Светлый дом» это не только учреждение, не только программа. Это в определенной мере духовный феномен, вдохновляющий, возвращающий людям веру в неконфессиональном смысле, веру прикровенную, но наиболее существенную для человеческого сердца. Да, мы спасаем детей, мы защищаем их. Но одна из главных вещей, которую мы делаем, — это в первую очередь изменение ментальности взрослого общества, вдохновение его на возможность жить иначе, не экономическими целесообразностями, не тем, чтобы заводить ребенка, когда позволит квартира, а чтобы быть собой, быть собой со своей семьей, своими детьми, несмотря ни на что.
Сейчас у меня такое чувство, что с начала 90-х у нас другого рода голодомор: был голодомор физический, уничтоживший половину нации, сейчас же мы имеем дело с голодомором смыслов, несытостью понимания, зачем мы живем. Это голод оснований существования. Точно также у нас голод коммуникации, общения, сопричастности, голод любви. И это начало разрушать, возможно, еще больше, чем голодомор, о котором вспоминаем.
«Светлый дом» стал тем хлебом, который насыщал людей во время духовного голода. Это феномен, потерять который невозможно. И это неразделимо с моим дьяконским служением, что-то вроде того, что делал первомученик Стефан. Дьякон, кстати, это не переходное положение между светским человеком и пресвитером, дьякон – это отдельный чин, показывающий бытие Церкви с особой стороны.
Существование Церкви не исчерпывается золочеными куполами, хоругвями, приходит время, когда нужно сказать, что нищие и являются главным сокровищем Церкви. Если Церковь останется без этого сокровища, то она будет нищей сама в себе. Именно на это должны указывать диаконы.
— Искренне благодарим за беседу.
— Благодарю и Вас. Пользуясь случаем, тем, что близятся Рождественские праздники, что недавно был праздник Николая, хочу пожелать, чтобы желание сделать что-либо доброе для детей не возникало только к праздникам. Это настроение должно быть постоянно. И от этого зависит наше будущее.
Беседовали Татьяна ЛУЦЫК, Лилия КОВАЛИК-ВАСЮТА, Тарас АНТОШЕВСКИЙ
Львов, 21 декабря 2009 года
