Жил когда то в степной нашей полосе один богатый помещик, князь, в общем. Давно это было, очень давно.
Валентина ШВЕЦ. — "Добрый вечер", 3 лютого 2010 року (рос.)
Жил когда то в степной нашей полосе один богатый помещик, князь, в общем. Давно это было, очень давно.
Под большие зимние праздники, вот как сейчас, всегда тепло был натоплен его деревенский дом, состоящий из просторных и низких комнат, вкусно пахло разнообразными кушаньями и выпечкой. Казалось бы, живи да радуйся. Но смущала князя одна картина и история, связанная с его предком, о которой эта картина напоминала…
Неподалеку от дома раскинулось большое село Нескучное, в нем – церковь, построенная на средства хозяина. В этой церкви, посередине ее – захоронение. Над ним на стене картина, талантливо написанная рукой неизвестного художника: волк во весь рост упирается передними лапами в землю, заглядывает в глаза посетителей. Глаза зверя красные, дикие, страшные, голова огромная, уши острые, клыки оскаленные. Мороз по коже! Зато вокруг головы – тихое золотое сияние. Посмотришь на него – и уже не кажется, что страшное чудовище сейчас на тебя накинется.
Каждому местному жителю было известно, что это изображение того самого волка, который загрыз прежнего владельца имения.
Теперь несколько слов о жертве, т.е. о прежнем хозяине. Рассказывают, что он жил еще во времена императрицы Екатерины II и служил при дворе в Петербурге. За какую то ужасную провинность впоследствии она удалила его из столицы и сослала на вечные времена в наши причерноморские степи, в его фамильную вотчину.
Князь был уже не молод, но и не стар, отличался красотой, крутым нравом и беспутным поведением. До того беспутным, что по его приезде вскоре на деревне не осталось ни одной мало-мальски привлекательной девушки, которую бы князь не соблазнил и не обесчестил. Дело дошло до того, что он польстился даже на невестку, которая годилась ему в дочери: сын приехал с ней из Петербурга сразу после бракосочетания, чтобы представить ее родному отцу и получить благословение.
Отец увидел совершенную красавицу и тут же потерял голову, влюбился, как мальчишка и стал вынашивать преступный план относительно сына и молодой женщины.
Сын же, хорошо знавший своего отца, сразу почуял недоброе и решил вместе с женой бежать из родительского дома немедленно. Для этого он подкупил конюхов, задарив их деньгами и подарками, велел подготовить тройку наилучших коней, карету и прочее, чтобы с наступлением сумерек бежать на ближайшую станцию.
Так и сделали. Как только отец заснул, молодые, крадучись, последовали к воротам, сели на тройку и сломя голову помчались по ровной степной дороге.
Но старый князь и не думал спать, он только притворился спящим. Еще с вечера от верных слуг он узнал о готовящемся побеге молодоженов и, разъяренный, задумал совершить страшное злодеяние – убить родного сына и завладеть невесткой-красавицей. «В погоню!» - громко крикнул он своему любимому кучеру и по горячему следу кинулся догонять «бунтовщиков».
Ночь, мороз, снег в степи выше роста человеческого, от страшного холода – кольца вокруг месяца. А ему все нипочем: летит на коне, весь увешанный саблями и пистолетами. Вот уж впереди и тройка с беглецами виднеется. «Стой! - не своим голосом кричит князь, - Стрелять буду!». И не шутит. А там и не слушают, гонят тройку во весь дух.
Стал тогда старый князь стрелять в лошадей. Убил на скаку сначала правую, потом левую, прицелился в коренную, но не успел выстрелить: по снегам, освещенным месяцем, навстречу ему мчался волк, похожий на страшное видение и весь излучающий сияние. Князь выстрелил несколько раз – волк и глазом не моргнул, вихрем кинулся на князя и впился клыками в его горло. Если бы не сын, тут бы князю и конец.
Сын отогнал волка, поднял окровавленного смертельно раненого отца, перенес в карету и привез обратно, в имение. На следующий день князь отдал Богу душу, но успел причаститься и покаяться.
Вам кажется странным, что, умирая, он попросил написать волка и картину установить в церкви, над своим захоронением? Но что в этом удивительного? Наверное, сделал он так в назидание потомкам, к тому же он знал, что ни одна живая душа даже теперь не сможет его ослушаться. Да и церковь-то была домашняя, им самим построенная.