Эксперт: доктрина "Русского мира" не касается Христа, основ Православия, спасения и духовного роста - она о геополитике
В отличие от части обозревателей, которых я искренне уважаю и к мнению которых внимательно прислушиваюсь, — склонен относиться к доктрине «Русского мира» совершенно серьезно. Вне сомнения, она не о Христе и не о неповрежденном учении Семи Вселенских Соборов, не о спасении и не о духовном росте, а о геополитике. Бесспорно, детали этой доктрины, которые все четче вырисовываются, способны вызвать и искреннее смятение богословов, и снисходительную улыбку специалистов гуманитарных и социальных наук. Доктрину эту можно подвергать критике вдоль и поперек, что, собственно, за год с прошлого Собора неоднократно делалось.
Но у доктрины есть реальное жало. Его реальность — совсем не в неотразимости аргументов и железной логике. А — если говорить об Украине — в недовольстве украинцев тем, как реализуется их исторический выбор. Они, собственно, и стали украинцами потому, что захотели быть самостоятельными субъектами истории, а не сырьем для того, что Патриарх называет «Русским миром». Они решили, что имеют достаточно сил и таланта, только бы перестать быть «периферией периферии» и самостоятельно принять участие в делах мира. Попросту говоря, они решили возвести что-то более эффективное, человечное и пригодное для жизни, чем то образование, которое чаще давало миру пример того, как не должно быть, чем образцы совершенства.
Однако Патриарх в который раз уже после визита в Украину летом 2009 года призывает украинцев этот выбор пересмотреть. Он резервирует для них почетное место в совместном пространстве, обещает считаться с их особенностями и предоставить им право говорить с другими «от лица могущественной цивилизаци». И ставит перед украинцами уже достаточно конкретные задачи: «будить цивилизационное сознание», укреплять общую память, начинать процесс интеграции, превращать Киев в «один из наиболее важных политических и общественных центров «Русского мира». Патриарх честно говорит: этому содействуют «исторические условия». Под такими благоприятными условиями следует понимать изменение политической конъюнктуры и разочарование немалой части украинцев итогами первого двадцатилетия самостоятельного бытия. В ином случае патриаршая доктрина осталась бы предметом даже не сугубо академических дискуссий, а, скорее, — публицистического стеба. Но все-таки непонятно: ради чего украинцы должны отказаться от исторической субъектности? Ради очередного эсхатологического проекта? Так они еще не пришли в себя от участия в предыдущих. Почему в глобальном полилоге культур и духовных традиций они не должны говорить от своего собственного имени? Решать, куда, как и насколько быстро интегрироваться? Почему участие именно в этом проекте приобщит их к «высшему, общечеловеческого уровня общественному бытию, какое возможно в рамках грешного мира»?
Однако доктрина, похожая на учение о цивилизационном детерминизме больше, чем на богословскую концепцию, все равно остается вызовом для украинцев. Потому что исходит из их неспособности развиваться самостоятельно, и достичь «благополучия и уверенности в будущем» вне общности, в которой этого «благополучия» ей так и не удалось достичь.
