Голодомор против Церкви
Какое влияние имел геноцид 1932–33 годов на Украинскую Церковь? В свою очередь, стала ли она фактором сохранения человека как такового во время страшного рукотворного голода? Об этом говорим с исследовательницей истории православия, массовых политических репрессий, принудительного труда в СССР, истории социалистических утопий, кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института истории Украины НАН Украины Татьяной Евсеевой.
«Христианин не имеет права быть членом неморальной партии...»
– Татьяна, какой была Украинская Автокефальная Православная Церковь накануне Голодомора?
– Она стала платформой украинского национального возрождения. Литургия и проповеди велись на украинском языке, переводились Священное Писание и богослужебные книги. Церковь проводила всю культурную работу, какую только можно было легально проводить под большевиками. Несмотря на системную работу ОГПУ по дискредитации, применение подкупа, физический и моральный террор, люди делали в тех ужасных обстоятельствах все, что могли. УАПЦ была конкуренткой большевикам в области украинизации, мешала переформатированию общества.
В 1925 году, усилиями преимущественно Владимира Чехивского Украинская Автокефальная Церковь предложила социальную программу. Напомню, что магистр богословия Чехивский был директором Департамента исповеданий (УНР ЦР), работал в Министерстве исповеданий Украинского государства, был Председателем Совета Министров и Министром ВС УНР Директории.
Следует сказать, что социальная работа и для Русской Церкви, и для всей русской «прогрессивной общественности», религиозной философии, публицистики и русской литературы ХIХ – начала ХХ века была не характерна. В России общественные изменения под давлением развития капитализма произошли довольно поздно. Прогрессивная интеллигенция, будучи хорошо знакома с европейской социалистической мыслью ХVIII–ХIХ веков, наблюдала полвека революции в странах Европы и поддерживала взгляды еще французских коммунистов, последователей Гракха Бабефа, на уничтожение частной собственности. Александр Герцен, например, в 1848 году почему-то решил, что «промышленность закончилась», а в качестве модели нового общественного развития предлагал русскую религиозную «общину». Этот общинный идеал часть русских религиозных философов и писателей сохраняла вплоть до революции 1917 года.
А вот у католиков такая доктрина была еще со времен Папы Льва ХIII (понтификат 1878–1903). Его энциклика Rerum Novarum вышла в 1891 году, когда за плечами Церкви было полстолетия христианского социализма, реальных организаций христианских рабочих профсоюзов, попытки наладить сотрудничество капиталистов и пролетариата, сокращение рабочего дня, защита женского и детского труда, гарантии его справедливой оплаты, участие в приобретении собственности. То есть то, чего «русская прогрессивная интеллигенция» – писатели и философы – не принимала на мировоззренческом уровне. Младший современник Льва ХIII, митрополит Андрей (Шептицкий) (1901–1944), который занял кафедру в 1901 году и еще застал его понтификат, приложил все усилия, чтобы Греко-Католическая Церковь в Западной Украине помогла становлению украинской буржуазии. Ратовал за развитие образования на украинском языке, частную собственность, зажиточное украинское село. Именно то, что все русские революционеры – от демократа Герцена и до большевика Ленина – называли загадочным словом «мещанство».
Я, кстати, долго не могла понять, что же они имеют в виду. А оказывается, обычного небедного человека, который работает и получает за свою работу адекватную заработную плату, может спокойно содержать семью, оставить детям в наследство дом, земельный участок или какой-то небольшой бизнес. Таких мы сейчас называем «средним классом». В целом развитие капитализма везде меняло структуру общества и политическое устройство, то есть разрушало монархии. В России монархия и «симфония» задержались дольше всего. Ради ее сохранения Николай II долгое время откладывал или проводил частично экономические и политические реформы. В том числе и в области государственно-церковных отношений. И большевики этим очень хорошо воспользовались.
– То есть, УАПЦ, предлагая социальную программу, была, так сказать, в тренде мирового христианства?
– Где-то так. Впрочем, ОГПУ не пустила епископа Александра (Ярещенко) и Владимира Чехивского в Стокгольм на «Мировой конгресс практического христианства» (август 1925 года, в английском варианте «Мировая христианская конференция для жизни и труда»), чтобы они там не заявили об УАПЦ и не представили свою социальную программу. «Тезисы ВПЦР УАПЦ к программе Стокгольмской всемирной конференции христианских общин» остались в архиве ОГПУ.
В них УАПЦ провозглашает свое право вмешиваться во все сферы жизни украинцев, которые большевистская власть запретила трогать религиозным организациям, благословляет каждого христианина служить возвышению и совершенствованию своей нации и настаивает, что христианин не имеет права быть членом неморальной партии. Кроме этого, призывает христиан заниматься детскими домами и приютами, развивать творческие способности в профессиях, служить уничтожению государственной эксплуатации и насилия, бороться с праздностью и преступностью, сексуальными пороками, голодом и нищетой.
Здесь следует помнить, что все 1920-е годы были для Украины голодными. Голод был в 21–22-м; в неурожайные 24–25-м Ефремов писал в Дневнике: «Ходит молва, якобы в некоторых селах Киевской области доходит до людоедства»; также в 1928–29-м еще один малоизвестный голод.
Этот документ УАПЦ противоречил и структуре большевистского государства-коммуны, и средствам и методам его строительства. В частности, воспитанию «человека нового типа» и советского коллективизма. Понятно, что с такой программой УАПЦ не могла просуществовать долго. Но полностью ликвидировать религию и Церковь в Украине в 1920-е годы большевикам помешала позиция массовых низовых советских органов – комитетов бедноты. Бедняки на своих съездах в течение всего 1920 года принимали резолюции по церковному вопросу и требовали проведения богослужений на украинском языке.
Тогда власть стала на путь прямых репрессий, дискредитации и подкупа в церковной среде.
«Даже в тех условиях люди отстаивали свои храмы...»
– Большевики сами эти все идеи генерировали и методы придумывали, или у них были «предшественники»?
– Еще задолго до Ленина русские писатели и религиозные философы, – я их называю светскими богословами, – задумывались над переоснованием христианской цивилизации по русскому православному образцу, на основе русской крестьянской общины и без частной собственности. Или вовсе без Бога, как это видел Михаил Бакунин. Их «искания» отражены в русской литературе и публицистике. В частности, в наследии Александра Герцена, в утопических повестях и рассказах большинства русских классиков, а в «пятикнижии» Федора Достоевского – «Подросток», «Братья Карамазовы», «Бесы», «Идиот», «Преступление и наказание» – можно найти оба варианта. Ленин лишь воплотил свой вариант государства-коммуны.
– Эта новая «цивилизация», вероятно, должна была быть лишена любых проявлений «местной самобытности», как и экономической базы в виде золота. Известно, что Голодомор совпал по времени со второй волной «реквизиции» ценных вещей из церквей Украины. Такие изъятия происходили по всей территории СССР. Были ли какие-то особенности этой кампании именно на территории УССР?
– Да, это было второе масштабное ограбление нашего культурного достояния. В 1928 году «большого перелома», после принятия курса на «ускоренную индустриализацию», из Украины, кроме зерна, мяса, молока, яиц и пр., – что привело к голоду 1928–1929, – начинают экспортировать музейный антиквариат. В частности, и ту часть церковных ценностей, которую в первый голод 1921-го украинским искусствоведам удалось спрятать по музеям.
Нарком торговли Анастас Микоян подготовил 27 декабря 1927 года проект постановления СНК СССР о необходимости начать продажу на западных аукционах предметов старины и искусства, изъятых из экспозиций и хранилищ государственных музеев. Украинское руководство сначала высказалось категорически против музейных «заготовок» антиквариата на экспорт, но уже 18 февраля 1928 года приняло решение Москвы «к безусловному выполнению».
В ноябре 1929 года начали акцию снятия церковных колоколов «на нужды индустриализации». Немало образцов литейного искусства или переплавили как лом, или, как колокол Ивана Мазепы «Голубь», вывезли из Украины.
«Онемевшие» храмы с сентября 1930 года начали массово превращать в зернохранилища. Одновременно развернулась кампания создания ячеек «безбожников» в каждом селе. Они должны были осуществлять коллективизацию и добиваться закрытия храмов. Богослужебную утварь и церковные библиотеки повторно пересматривали: ценные вещи или книги забирали, все остальное продавали с аукциона или сдавали на утилизацию. Утильсырье тоже экспортировалось.
Вторая пятилетка, которую еще называли «безбожной», стартовала в мае 1932-го под лозунгом «Борьба с религией – борьба за социализм», и ее целью была полная зачистка Церкви. Планировалось, что к концу 1937 года религия и Церковь полностью исчезнут из жизни «советского человека».
Однако снова оказалось, что на практике это сделать непросто. Первая волна коллективизации захлебнулась из-за крестьянского сопротивления, в том числе из-за активных протестов против закрытия храмов. Правда, это была не такая мощная волна восстаний, как в 1919-м, потому что люди уже были морально и физически истощены голодом. Да и оружие все «выкачали» в середине 1920-х. Однако наблюдалось колоссальное пассивное сопротивление. Даже в тех условиях люди отстаивали свои храмы, оспаривали незаконное закрытие храмов. Поэтому в 1932–1933 годах местные власти все же редко придерживались формальной процедуры закрытия храма. Собрания даже обессиленных от голода «колхозников» и «избирателей» не гарантировали успеха. Приходилось собирать несколько пьяниц из местного актива, комсомольцев, безбожников и просто закрывать церковь. Или отправлять в рай-, облисполком и ВУЦИК папки с почти незаполненными бланками.
Как уже говорилось, масштабный грабеж церквей состоялся еще в 1920-е годы. Тогда часть ценных художественных вещей из лаврских ризниц удалось уберечь от экспорта в созданном по рекомендации Всеукраинской академии наук «Лаврском музее культов и быта» (с 1926 – Всеукраинский музейный городок). В 1932 году предметы из этого музея переместили в киевскую контору Госбанка. А после этого коллекция удивительным образом оказалась в Москве.
В этом году, после десятилетий поисков, археологу Тимуру Бобровскому удалось идентифицировать часть коллекции сакрального искусства из ризницы Софийского собора, похищенную чекистами в 1932 году из Всеукраинского музейного городка Киево-Печерской Лавры, в экспозиции Государственного исторического музея в Москве. А это полсотни изделий из золота и серебра.
– Свои домашние иконостасы и семейные реликвии, связанные с верой, украинские крестьяне и жители небольших городков также в основном потеряли в течение нескольких месяцев геноцида...
– На протяжении 1920 года в РСФСР приняли, а в УССР продублировали ряд декретов об изъятии, конфискации и реквизиции ценных металлов, денег, других ценностей и имущества частных лиц на территориях, захваченных советскими войсками. Под конец года Наркомату внешней торговли РСФСР было поручено организовать сбор антикварных вещей, а за самую быструю и выгодную продажу их за границу установили премию. Изъятие ценностей осуществлялось под угрозой расстрела.
Тогда крестьяне спрятали свои фамильные драгоценности, кто где мог. А когда нависла реальная опасность смерти от голода – начали их доставать. Это явление откапывания сокровищ хорошо описала Оксана Забужко в своем романе «Музей покинутых секретов», хотя и несколько ошиблась во времени. Бытовое золото – кольца, крестики, серьги, дукачи, золотые или серебряные оклады от икон, дореволюционные награды, сервизная посуда, бриллианты, антиквариат – обменивалось на продукты (до 94% товарооборота) через сеть магазинов Торгсин. Сумма валюты, привлеченной через эту сеть, превышала стоимость 10 «великанов» первых пятилеток: Горьковского автозавода, Челябинского, Сталинградского и Харьковского тракторных заводов, Уралмаша, Кузнецкстроя, Магнитбуда, Днепрогэса...
Впрочем, в валюте нуждалась не только индустриализация, но и поддержка коммунистических и социалистических партий. Только для финансирования социалистической прессы и деятелей на Западной Украине политбюро ЦК КП(б)У выделило в 1933 году 60 млн долларов.
– Значит, украинцы были так богаты? А случалось ли, что золотые вещи религиозного потребления силой отбирали «активисты» во время «хлебозаготовок»?
– Работая в отечественных архивах в Киеве, Харькове, я читала показания, что когда буксирные бригады заходили в дом искать продукты, то заодно выносили и все имущество, на которое наталкивались: подушки, одеяла, из-под младенцев даже выдирали теплые платки. Сохранились также воспоминания об ограблении тех, кто шел в церковь. Ведь люди надевали в храм то, что у них осталось лучшее – вышитую рубашку, кожух, красивый платок. Их перехватывали «активисты», избивали и отбирали вещи, крестики. Мародерство со стороны «активистов» было абсолютно циничным.
«Отречение от сана было крайним шагом...»
– Священники на это как-то реагировали? Известно ли, что говорили в церковной среде о хлебозаготовках, их цели и смерти от голода?
– Здесь нужно понять, какой была церковная среда в Украине на рубеже 1920–30 годов. К 1930 году по селам уже было закрыто немало церквей. Был церковный актив, который, по законодательству, брал в аренду храм, а остальные верующие – их могло быть и несколько сотен – собирались в нем на богослужение из разных сел, порой за несколько километров.
Община должна была платить налоги за аренду храма и регулярно его ремонтировать, потому что власть пыталась его закрыть под предлогом «запущенности». Почти каждый год надо было перезаключать соглашение об аренде и, соответственно, платить за переоформление документации. Это тоже был способ борьбы с Церковью. Атеистическая пропаганда мало на кого действовала в то время, поэтому применяли экономические меры.
Кроме того, община платила налоги за своего священника, а они, в лучшем случае, росли ежегодно. Особенно значительными стали в 1930–1933 годах, когда накладывались натуральные штрафы молоком или мясом и доходило до конфискации всего имущества семьи священника. Это при том, что в первую очередь священника лишали церковного дома, земли больше «трудовой нормы» (а то и совсем), избирательных прав, имущества. Он должен был арендовать церковную сторожку или частное жилье. Но жить мог там только до очередной волны выселения «нетрудового элемента» из помещения. В колхоз или кооперацию его не принимали. Служащим в советские учреждения – тоже, даже если он не выдерживал и отрекался от сана. Колхозы привлекали священников к полевым работам и к покупке госзаймов на индустриализацию, хотя, как «лишенцы», они не имели права приобретения ценных бумаг.
Неуплата налога тянула за собой суд и лишение свободы в местной разновидности «ГУЛАГа» – допре («доме принудительных работ»). Мы привыкли, что ГУЛАГ – это где-то далеко, на Севере, однако концентрационные лагеря меньшего масштаба были по всей территории УССР. Община, сколько могла, содержала своего святого отца, чтобы сохранить храм.
Но далеко не все священники выдерживали экономический и моральный террор, что возрастал годами. Были случаи, когда на требование очередного платежа священник бросал ключи от храма на стол председателя сельсовета. Встречаясь во время религиозных праздников, духовенство обсуждало свои проблемы, перспективы и отчаяние. Делились ими с церковным руководством. Советовались друг с другом и по поводу выхода «за штат» и отречения от сана.
Выход «за штат» позволял избежать налогообложения, но угрожал закрытием храма. Священнику оставался храмовый антиминс (освященный плат с изображением Иисуса Христа с зашитыми частицами мощей святых) – это, собственно, переносной алтарь, на котором можно проводить богослужения, как это делали военные священники. Такие странствующие отцы – «бродячие попы», как их называли пропагандисты, – уже после 1932 года, когда даже в больших городах осталось по 1–2 храма, ходили от села к селу, крестили детей, святили жилье, выполняли другие требы для крестьян. Но среди прихожан выход «за штат» лишал священника авторитета. В одном из сел прихожане, уговаривая священника не бросать их, говорили: «По нашему, если ты справедливый пастырь, то не беги от овец и будь верен до конца своим убеждениям, как был верным Христос и святые люди».
Отречение от сана вообще было крайним шагом. Священники видели, как в борьбе за существование среди людей воцарились ненависть и вражда, суровый животный эгоизм. Дело в том, что после отречения священник уже не мог себе позволить просто зайти в церковь, потому что, как говорил епископ Марк (Грушевский), «намолився на всю жизнь».
То есть, люди жили в адских условиях, одинаковых для церковной и нецерковной среды. Хотя иногда крестьяне прибегали к освящению зерна, например, в 1929 году, «потому что в следующем году будет голод», – я встречала такие упоминания в документах. Но в целом ситуация была очевидной, о том, что «голодаем, пухнем от голода» открыто говорили даже на собрании комитетов бедноты еще в том же 1929-м. Постоянная борьба за выживание, хлебозаготовки, поиски денег для уплаты очередного налога, угроза репрессий физических, голод, сведение жизни до первобытных инстинктов должны были выбить из людей весь приобретенный за два тысячелетия слой христианской культуры. Можно только представить масштабы эксперимента над человеком, его телом и душой.
ГПУ уже с 1928 года фиксировало сообщения красноармейцам-крестьянам из дома о жестоком голоде и такие разговоры среди них: «Как только вспыхнет война, мы бросим винтовки и разбежимся по домам», а среди крестьян: «Крестьянству было бы лучше, если бы Украина была самостоятельной», «Был бы Петлюра, то в Украине всего было бы вдоволь» и другие.
– То есть, голод стал орудием борьбы также с Церковью, с духовностью?
– Да, собственно. Однако, Сталин так и не смог полностью реализовать свой план коммунистического строительства и переформатирования человека, применив голод. Перепись 1937 года показала, что, несмотря на его ожидания, уничтожить религиозность так и не смогли: неверующими себя признали 43,3% опрошенных. Более того, до и после принятия Конституции 1936 года и переписи населения под выборы 1937-го те же уцелевшие «бродячие попы», обсуждая с людьми проект Конституции и предстоящие выборы, высказывали наивные надежды на открытие церквей и возможность избрания духовенства в советы. Сталину снова пришлось браться за «воспитание» избирателя террором, который и организовали в 1937–1938 годах.
«Избавиться возрождения не удалось...»
– Что известно о других конфессиях во время Голодомора? Как искусственный голод повлиял на украинских протестантов, католиков?
– Советская власть не делала исключений для каких-то этносов или конфессий. Гражданин СССР должен был быть «советским по форме и социалистическим по содержанию». Но люди, имевшие родственников за рубежом, могли получать какую-то помощь и так спастись от голодной смерти.
– Каким было существование украинских евреев во время Голодомора и репрессий? Точно так же закрывали синагоги, репрессировали раввинов...
– Евреи были в основном ремесленниками, после ликвидации кустарных промыслов часть пошла в города на фабрики и заводы, где можно было получать продовольственные карточки. Многие влились в ряды ВУЧК-ГПУ. Та же часть еврейского населения, что осела на земле, так же умирала от голода, если не было какой-то помощи от родственников из-за границы.
В общем, большевикам мешали все христианские и нехристианские конфессии. Поэтому они основательно взялись за эксперимент по «перековке души» человека как биологического, социального и морального существа. Причем провести коллективизацию и ликвидацию религии и церкви планировали одновременно, в течение одной пятилетки.
– Обращали ли внимание на уничтожение УАПЦ тогдашние интеллектуалы УССР – писатели, художники, журналисты?
– Да, это не осталось незамеченным. В 1920-х, например, Сергей Ефремов в своем Дневнике обратил внимание на разложение и дискредитацию клира УАПЦ чекистскими методами, вмешательство в проведение Собора 1927 года. Однако совместить коллективизацию села с «самоликвидацией» УАПЦ не получилось. «Ликвидационный собор» в начале 1930-го коммунисты провели, но крестьянское сопротивление заставило компенсировать «головокружение от успехов» и в области государственно-церковных отношений, восстановить ее до конца года в виде УПЦ (1930–1939). Хотя в течение 1930-х годов немало духовенства и верующих УАПЦ было репрессировано и погибло в тюрьмах и концлагерях.
Несмотря на все, окончательно избавиться от украинского государственно-церковного возрождения большевикам все равно не удалось. Так, в 1939 году после раздела Польши Сталину пришлось создавать экзархат Западной Украины и Белоруссии, восстанавливать в Киеве митрополичью кафедру и хранить остатки церковной жизни, потому что он получил Волынскую, Тернопольско-Галицкую, Гродненско-Виленскую и Полесскую епархии Польской Автокефальной Православной Церкви, где жили 7,5 млн православных украинцев, было четыре действующих епископа, более 3 тысяч храмов и 64 монастыря.
Что же касается писателей, то это отдельная большая тема, возможно, лучше к ней вернуться специально. Попутно лишь отмечу, что в их произведениях переплетение библейских мотивов и национального и духовного обновления в том или ином виде присутствует. Но очень быстро добавляется тема исследования глубин человеческого «я» в условиях строительства коммунистической цивилизации поддельных заветов, когда всадники апокалипсиса буквально на глазах расчищают в человеческих душах площадку для коммунистического строительства.
С начала 1920-х постоянной темой украинской поэзии и прозы является голод: как следствие социального эксперимента, как фактор, который снимает с человека мораль, достоинство, способность любить, превращает в существо, живущее только инстинктами.
К концу 1920-х поэты и прозаики – Максим Рыльский, Майк Йохансен, Павло Тычина, Валерьян Пидмогильный и другие авторы – еще могли такие произведения публиковать. Мыкола Кулиш в 1923–1924 гг. написал драму «Голод», премьера состоялась в 1924 году в столичном театре им. Ивана Франко (в Киев театр переехал в 1926 году), побывала на гастролях в Москве. В 1928–1929 годах пьеса шла на профессиональной театральной сцене и в сельских клубах. Внесенные по требованию цензуры исправления – образ продкомиссара, который привез помощь голодающим крестьянам и арестовал «кулаков-вредителей», прятавших хлеб, – не уничтожили авторского замысла. Произведение передало реализм и трагедию голода, человеческих страданий, безумия и людоедства, идейного фанатизма, зачерствелости и душевной теплоты.
Иначе сложилась судьба «Писем со Степной Украины» тогда еще начинающей в литературе Докии Гуменной. Ее очерк, написанный под впечатлением путешествия Запорожьем летом 1928 года, напечатал литературный журнал «Плуг». Талантливо изображенная повседневность села «с облигациями, выкачкой хлеба, самообложением, проклятиями» и критика русификаторской политики в Украине, персонифицированная здесь личностью известного российского писателя Федора Гладкова, произвели взрывной эффект. Писательница за правдивое отображение темы голода претерпела травлю со стороны партийных чиновников, вплоть до секретаря ЦК КП(б)У Станислава Косиора, партийных литераторов и газеты «Правда», а сама тема голода в 1920-х, а тем более Голодомора 1932–1933 гг., до гибели коммунизма в СССР была самой большой тайной режима. Притом, что украинские писатели, художники, журналисты по партийным «командировкам» отправлялись на село поддерживать коллективизацию, фиксировать «триумфальное шествие советской власти в селе». Они видели, что происходит. Они переживали ежедневно по поводу апокалипсиса вокруг себя.
Посещали СССР и иностранные журналисты. Среди них были смелые и порядочные люди, которые отваживались с риском для жизни рассказать миру, чем является советский коммунизм на самом деле. Среди наших Праведников Мира – канадская журналистка Рия Клайман, британские журналисты Гаррет Джонс и Малкольм Маггеридж. Последний в интервью в 1983 году корреспонденту Радио Свобода Богдану Нагайлу вспоминал, что все иностранные корреспонденты в Москве в 1932 году только и говорили о голоде. Многие пытались добраться до Украины, чтобы увидеть все своими глазами, но это было почти невозможно. Как и Риа Клайман, Маггеридж смог побывать в Украине и на Северном Кавказе в 1932 году, а затем передать материалы с впечатлениями от путешествия в редакцию «Манчестер Гардиан».
В интервью в 1983 году Малкольм Маггрижд вспоминал как самый яркий эпизод путешествия посещение церкви в Киеве: «Там как раз проходило православное богослужение, и церковь была переполнена людьми. Хотя я многого не понимал, все-таки даже с моим незначительным знанием русского языка кое-что до меня доходило. Тема была: "Наше положение безнадежно. Только Бог может нам помочь". Это было произнесено с такой фантастической искренностью и верой, что я очень сомневаюсь, присутствовал ли когда-нибудь на богослужении, которое бы меня настолько тронуло. Паства, вопреки тому, что можно было ожидать, была смешанного типа и включала призывников, крестьян и лиц совсем буржуйского вида. И постоянно пробивалась та ужасная нота: "Мы бессильны, мы бессильны, мы ничего не можем поделать. Просим, просим, помоги нам!"».