Наш постмодерн закончился Майданом, эпилогом стала война
Украина и мир после Майдана становятся другими. Новая реальность становится, возникает. Теологи назвали бы ее emerging reality, а ее статус «уже и еще нет». Обращение к теологическому инструментарию вовсе не случайно. Поскольку объяснительный потенциал философии и смежных наук был ограничен горизонтом постмодерности, выход за эти пределы не может быть осмыслен изнутри. Выход в новое и даже само воображение нового под силу лишь пророкам и теологам. К тому же определяющую роль в анализируемых событиях играл фактор религиозный, а именно христианский.
Итак, Майдан и война в Украине стали концом постсоветскости, которая, как и постмодерн, выглядела бесконечным транзитом, бесконечным путем, ведущим в тупик.
После многолетних блужданий по заколдованному кругу, после пресловутой многовекторности, Украина выбрала для себя западное направление, возвращение в Европу, которая к этому времени стала другой – постлиберальной и постхристианской. Как незадолго до Майдана заявляли главы украинских конфессий, «Будущее Украины естественно обусловлено нашими историческими корнями – быть независимым государством в кругу свободных европейских народов… Вполне понятно, что современная объединенная Европа имеет не только достижения. Немало в ней того, что требует изменений или исправления… Знаем, что в этом деле в Европе у нас есть много единомышленников, с которыми мы готовы объединить усилия» (Обращение Церквей и религиозных организаций к украинскому народу, 30 сентября 2013 г.).
Альтернативой «Европе» был «русский мир» – гремучая смесь постсоветскости и московского постправославия. Эта альтернатива была решительно отвергнута, Майдан подтвердил и закрепил европейский выбор Украины. Духовно-социальной базой этого движения стал проевропейский альянс всех основных украинских конфессий, или, как их называли в Москве, «униатов, раскольников и сектантов». «Православие» (по сути, «политическое православие») «русского мира» потерпело символическое поражение.
Покидая зону притяжения постсоветско-постправославной империи «русского мира», Украина становится окраиной Европы. Запад Украины переходит в «Запад», сливается с «западной цивилизацией»; на восточной границе начинается хаос.
Приходится вспомнить, что жизнь на границе под силу только смелым казакам. Такая приграничная жизнь остро востребует ценности свободы и солидарности, социальные типы «свободолюбивого» и «жертвенного» ради общего дела, гражданское общество казачьего типа – воинственно демократичного, неиерархичного, народно-христианского.
Изнеженному и ослабевшему Западу придется признать, что «православное» варварство «русского мира» реально и опасно, мир отнюдь не цивилизирован и даже не колонизирован. Хаос совсем рядом и угрожает хрупкой западной цивилизации, некогда выстроенной на христианских началах и, к большому сожалению, о них почти забывшей.
Псевдохристианский «русский мир» угрожает постхристианскому западному миру, и если последний не станет вновь христианским, он обречен в этой битве двух симулякров – агрессивного постправославия и толерантного постхристианства. Потому что агрессивное всегда побеждает толерантное. Агрессивное ненастоящее можно победить только настоящим. Где оно, настоящее христианство? Оно «возникает» в стремлении к настоящему, в возвращении к своим началам, в покаянном обновлении, в открытости к другим традициям многообразной Церкви.
Центр «нового», обновленного христианства – не на «глобальном Юге» и не на «Севере», а в «средиземье», на стыке «Востока» и «Запада». Такой синтез, такое примирение традиций разделенного христианства начинается в Украине. Украина в составе Европы не будет прежней, но и Европа станет другой, ее христианство станет другим. Именно Украина с ее синтетическим христианством, поиском настоящего, пафосом борьбы за свободу может вернуть динамику европейскому развитию. Украина верит в Европу, в то время как Европа сама в себя не верит. Да и Украина не верит в себя. Если бы они поверили друг другу, этот сплав, это «воссоединение» изменило бы обеих, сделало бы их не другими, а «третьим», целым.
Кроме этой цивилизационной встречи имеет место и особая культурная ситуация. Ее можно обозначить как «конец постмодерна». События Майдана стали концом «игры» и началом серьезной борьбы, где столкнулись не языковые игры, не симулякры, не дискурсы, а жизнь и смерть, правда и ложь, добро и зло, свобода и рабство, достоинство и ничтожество. Древние бинарные оппозиции подтвердили свою неслучайность.
Мы увидели возвращение ценностей, взросление общества, опыт совместного страдания, реальность героической смерти, неожиданную жертвенность вчерашних потребителей. Мы поняли, что есть «вещи», которые дороже жизни – свобода, достоинство, правда, любовь. Мы заметили рядом ближнего и поняли свою свободу как свободу умереть за него, за другого и чужого как за друга и за брата.
Постмодерн был транзитом, а не концом. И Майдан обозначил выход из транзита в новое историческое творчество. Это было пробуждение от сна, искупление прошлого кровью, освобождение через смерть, покаяние делом.
Реальность напомнила о себе колокольным звоном наполнившихся церквей, гибелью лучших из нас, слезами беспомощности. Не все, но многие почувствовали, что происходит что-то «настоящее». И это пробудившееся влиятельное меньшинство оказалось сильнее виртуального большинства. Меньшинство стало законодателем новой моды – на жертвенность, простоту, веру. Не все смогли и смогут повторить подвиг, но почти все признали, что быть героем – «круче», чем жить потребителем, что риск быть участником предпочтительнее, чем комфорт диванного зрителя. Появился спрос на полезность и причастность «большему», захотелось быть нужным, не только получать, но и отдавать.
И, конечно же, для всех стал видимым и значимым фактор веры. Церкви стали приютом, защитой, утешением. Общая молитва всех конфессий на Майдане вызывала когнитивный диссонанс и у верующих в постмодерн, и у исповедников «русского мира». Постсоветские и постправославные люди наконец выучили «Отче наш». Люди сражались и умирали с Евангелием в руках. Не было идеологии, зато довольно быстро появилась «теология Майдана». Не было общего политического видения, зато почти осязаемой стала «утопия» Царства Божьего посреди нас.
Постмодерн имел дело с реальностью симулятивного типа. На Майдане все было настоящим. На входе мы тоже были почти симулятивными, на выходе почти настоящими. В этом смысле мы вступили в новую культурную эпоху – эпоху постпостмодерна, когда мы вновь ищем подлинного и верим в настоящее, когда вновь открыты абсолютные основания и есть за что умирать, когда вновь актуальны слова великого реформатора «на сем стою и не могу иначе, и да поможет мне Бог».
Сегодня, с определенной дистанции от событий конца 2013 – начала 2014, можно уверенно сказать, что Майдан был концом постмодерна, постсоветскости, постправославия, постхристианства. Мы стали свидетелями чуда пост-пост-современности. Думали, что постмодерн опутал нас навечно, но после Майдана мы снова вернулись в реальность, снова дышим воздухом свободы, снова верим и готовы к бою за то, во что верим. Майдан разорвал удушающую паутину постсовременности. Жизнь продолжается. Исполняются провидческие слова отца Александра Меня, «христианство только начинается». То же самое хочется сказать об Украине и Европе: в связке с христианством они только начинаются, рождаются и возрождаются, все еще или вновь возникают.
Эпилогом Майдана стала война, в которой умирает прошлое и возникает новый мир. Теперь уже не в киевском, а в глобальном масштабе. Не в символическом, а в историческом и даже физическом выражении. Человек, который был убит, никогда больше не станет постмодернистом. Мы все убиты – в котлах Иловайска и Дебальцева, под обстрелами Мариуполя и Волновахи, в подвалах Славянска и Горловки. Если мы способны на это отождествление, на эту последнюю солидарность с погибшими и пострадавшими, мы не сможем больше повторять постмодернистские мантры об отсутствии абсолюта, играть в бесконечные игры, высмеивать веру, развлекаться провокациями и называть черное белым, как не смеем позволить себе постсоветскую ностальгию, советские памятники, песни и праздники.
Новую украинскую (и не только украинскую) ситуацию больше не стоит описывать с помощью штампов постсоветскости и постмодерна; пока не появится новое определение, ее лучше называть эпохой «после Майдана», здесь «после» отменяет все другие «пост-».
