Я бы очень хотела посмотреть в глаза христианину, который бы сказал, что спасать жизни не задача Церкви, – Елена Кулыгина

О том, как началась ее волонтерская история, почему ближе к фронту чувствует себя спокойнее, об искренних человеческих эмоциях и Боге, который помогает реализовать невозможное, о вере в действии и вере в профессии, а также о том, как видит наше будущее, – делится Елена в интервью для РИСУ.

– Волонтерством вы занимаетесь не впервые с начала российского вторжения. Расскажите, каким был предыдущий опыт и чем от него отличается волонтерство в условиях полномасштабной войны?

– Первый похожий опыт у меня был в 2016 году, когда Папа Франциск объявил акцию «Папа для Украины» в поддержку украинцев, пострадавших от войны. Тогда я работала в паломническом центре «Рафаил» во Львове. Епископ Ян Собило – глава Технического комитета акции – пригласил меня присоединиться к команде. Я тогда, как и сейчас, переехала из Львова в Запорожье, но в тот момент совмещала две работы, ездила каждые 10 дней по маршруту Запорожье – Львов и наоборот. Моя работа была непосредственно коммуникационная: отвечала за информационную поддержку, сотрудничество с украинскими и зарубежными журналистами, которые освещали инициативу Папы Франциска. Также мы создали трехъязычный сайт о работе акции. Информацию публиковали на украинском, русском – для тех людей, которые живут на оккупированных территориях, и на английском – для того, чтобы весь мир мог видеть эту работу, ведь, например, польские и итальянские медиа активно освещали акцию.

Помощь Папы распространялась и на оккупированные части Донецкой и Луганской областей. Очень сложными путями через структуры Греко- и Римско-Католической Церквей мы находили возможность добираться туда. Апостольский нунций Клаудио Гуджеротти с епископом Яном Собило могли пересекать линию разграничения. Они въезжали в Донецк, Луганск и посещали католические приходы для духовной поддержки верующих, которые оставались на тот момент в оккупации и по многим причинам не могли выехать. Нам важно было, чтобы люди видели, что делает Католическая Церковь, Папа Франциск, различные религиозные организации, ведь было много спекуляций и манипуляций вокруг того, откуда и за какие средства эта гуманитарная помощь.

Тогда мы больше работали для помощи гражданскому населению в прифронтовых регионах, а также внутренне перемещенным лицам. Многие оставались в Запорожской, Днепропетровской областях, поэтому большинство проектов было реализовано там. Мы восстанавливали разрушенное жилье, поэтому для меня очень близки Славянск, Краматорск, Марьинка, которая сейчас фактически стерта с лица земли и очень тяжело это воспринимать. Мы реализовывали эти проекты совместно с протестантской миссией «Еммануил». Весной завозили в прифронтовые районы семена и рассаду различных растений, чтобы люди, которые там оставались, могли посадить огород и каждый день о нем заботиться и ждать урожая. Это давало им надежду и показывало, для чего жить следующий день. Это очень важно для людей старшего возраста. Сейчас это вижу на примере мамы и бабушки, которые выехали из оккупированной Херсонщины, но там остался их огород. И это то, чего им больше всего не хватает, – работы на земле, потому что она ежедневно ставит новые задачи, ты тратишь силы на что-то, что отвлекает от тревожных мыслей. Собственно, с такими проектами мы тогда приезжали на восточные территории Украины.

В рамках акции 2016 года мы не так часто пересекались с военными, но очень часто – с представителями общественного сектора, благотворительными организациями и фондами, которые участвовали в различных проектах. Я общалась с представителями этих проектов и журналистами, поэтому у меня осталась хорошая база контактов людей, которым не безразлично, что будет со страной. Это были замечательные организации в Славянске, Краматорске, Харькове, Запорожье, Днепре, с которыми мы поддерживали отношения все эти годы и сейчас также пересекались. Мой опыт длился год. После я вернулась во Львов и продолжила работу здесь.

Когда началось полномасштабное вторжение, я не знала, что именно буду делать, но, что что-то таки буду, знала с первых дней. Конечно, 24 февраля был огромный шок, потому что уже в этот первый день мой родной город Новая Каховка, где жила моя семья – мама, бабушка, брат с семьей – был оккупирован. В 12 часов на плотине Каховской ГЭС стояли российские военные и техника. В первые дни еще работали камеры наблюдения на улицах и я могла в прямом эфире видеть, как по улицам родного города передвигается российская техника. Тогда невозможно было думать о чем-то вообще. Но в течение первой недели, когда прошел шок и возникла необходимость занять руки, я приходила на склады к своим друзьям во Львове и помогала сортировать медикаменты, складывать военные медицинские аптечки. Так могла быть в среде людей, с которыми мы думаем одинаково, не позволяем себе такой роскоши, как впадать в панику или отчаяние. Каждый делал то, что знал и мог.

Точно так же студенты-коммуникационщики Украинского католического университета, с которыми я работала, в первые дни разбежались по разным волонтерским инициативам: кто-то встречал ВПЛ на львовском вокзале, кто-то готовил еду, кто-то начал плести маскировочные сетки, волонтерить здесь, в Центре Шептицкого. Каждый был вовлечен, и мне важно было также показывать им пример, помогать. Мы все были растеряны, но как от коммуникационщиков от нас тоже многое зависело.

Также у меня было несколько информационных проектов. Работала с группой белорусских оппозиционных журналистов, проводила для них лекции по информационной грамотности. Был большой запрос на правдивую информацию из Украины. В Беларуси сложно получать новости из Украины и не всегда есть доступ ко всем ресурсам. Я проводила для белорусов тренинги, и дальше они в непубличных каналах распространяли информацию среди тех людей, которым хотели помочь и которых пытались уберечь от российской и белорусской пропаганды относительно российско-украинской войны.

– Большинство белорусских оппозиционных журналистов после того, как Лукашенко снова провозгласил себя президентом, выехали за границу, в частности в Украину. Те, кого вы обучали, среди них?

– Сейчас не знаю актуальных новостей, потому что мы не так часто поддерживаем контакты. Это среда журналистов, общественных деятелей, с которыми познакомилась еще в 2011–2012 годах. Я приезжала в Минск и Гродно на различные тренинги. Это люди, которых знаю лично. Позже они активно поддержали нас во время Революции достоинства, в отличие от бывших знакомых российских журналистов (даже католических). Та среда – это белорусскоязычные журналисты, которые всегда были на нашей стороне и проявляли себя. Некоторые из них в Беларуси, кто-то поселился в Европе. Они организовали целую подпольную коммуникационную сеть, чтобы доносить информацию своим соотечественникам.

Имею много свидетельств о том, что часть белорусских оппозиционных журналистов оставалась на территории Беларуси и помогала партизанскому движению. Это те люди, которые взрывали ж/д пути, передавали информацию о перемещении российской и белорусской техники и военных на территории Беларуси. Часть из них в глубоком подполье, но они также нуждались в информационной поддержке.

– В начале полномасштабного вторжения мы еще не знали, как действовать. Поэтому волонтерство было стихийным, волонтеры тратили больше ресурсов, чем было нужно на самом деле. Однако за определенное время удалось выстроить систему действий. Расскажите о том, как изменились особенность и темпы работы у вас? Как от частного сбора средств на лекарства и их сортировки вы дошли до обеспечения всем необходимым десятков военных медиков?

– Начиналось все в марте прошлого года с помощи гражданским на оккупированной части Херсонщины. Сначала ко мне обращались знакомые из Новой Каховки. К тому же, там жили мои мама и бабушка, поэтому я нашла пути для передачи медикаментов на оккупированную территорию через волонтеров, которые оставались там. Списки нужных лекарств поступали от одиноких пожилых людей, беременных женщин, малообеспеченных. Их передавали местной церкви. По этим спискам я собирала медикаменты здесь, во Львове: часть отдавали из разных организаций и волонтерских сообществ, а на кое-что я собирала средства через фейсбук и покупала сама. Несколько раз удалось передать пакеты в Новую Каховку.

Позже через «сарафанное радио» об этой инициативе начали узнавать другие люди. Поступали запросы из Херсона. В оккупированном городе также оставались волонтеры, которые помогали тем, кто в нужде. Таким образом, к сентябрю я дважды в месяц передавала медикаменты в Новую Каховку, Херсон и еще несколько населенных пунктов области. Позже канал, которым мы пользовались, был заблокирован. Никакую гуманитарную помощь с территории, подконтрольной Украине, оккупанты не пропускали. Поэтому дальше передавать медикаменты было невозможно.

В апреле, когда был налажен путь передачи медикаментов на Херсонщину, я узнала, что сотрудник моих друзей ушел добровольцем на фронт и попал в медицинскую роту. Он не медик, но проходил альтернативную службу как аптекарь или провизор, поэтому его пригласили в медицинскую роту. Через этот теплый контакт к нам начали попадать запросы других. Мы узнали, что военным медикам не хватает турникетов, да и вначале даже бинтов и пластырей. Среди гуманитарки, которой меня уже очень хорошо загрузили друзья, знакомые и совсем незнакомые люди, которые просто видели мои посты и их репосты в социальных сетях, я видела, в чем нуждаются военные медики. Так начала передавать им излишки того, что не нужно было гражданским.

Потом начали спрашивать друзей, чем еще можем помочь. На этом этапе ко мне присоединилась подруга из Александрии – тоже Елена. Военные медики начали готовить и присылать нам списки. Я делала сообщения в социальных сетях, и люди присылали еще большие объемы помощи, чем до сих пор, и уже непосредственно направленные на военных. То есть с мая по сентябрь у меня было параллельно два проекта: первый – мой частный, маленький (хотя каждый раз я имела списки-запросы медикаментов от 100-200 человек) для гражданских на Херсонщине, второй – работа с военными медиками.

Мне вначале казалось, например, что турникеты без денег достать невозможно. Но после нескольких сообщений нашлись люди, которые прислали 2-3 десятка турникетов. Для нас это уже было чудо, потому что трудно посчитать, сколько это стоило бы, если бы пришлось их покупать. Когда в конце апреля спросили у наших подопечных, что им сейчас больше всего нужно, они ответили, что критическая потребность – реанимобиль. Мы с подругой в телефонном режиме между собой посмеялись: ну как нам найти машину скорой помощи? Мы не имели никакого представления. Как-то подумала: что я теряю? Написала пост в фейсбуке, спросила у своих друзей (к счастью, у меня очень хороший круг знакомых и незнакомых людей) совета, с чего вообще надо начинать поиски или покупку реанимобиля. Откликнулось много людей.

Сообщение было опубликовано в субботу, а уже в понедельник через греко-католического священника у меня был контакт с фондом украинцев в Германии Bamberg.ua, который был готов подарить машину скорой помощи для херсонского направления. Это был настоящий шок. В этот момент я поняла, что нет ничего невозможного. Со времени, когда я начала поиски машины скорой помощи, и до момента, когда она пересекла границу и приехала в Украину, прошло 10 дней. Когда мы позвонили нашим друзьям-медикам и сообщили, что нашли машину скорой помощи, у них тоже, видимо, был шок. На предыдущие машины они скидывались между собой, помогали сотрудники их жен и мужей. И тут люди, которых они даже не видели, говорят, что есть реанимобиль.

Я поняла, что должна быть ближе к фронту, потому что у нас уже были большие объемы гуманитарной помощи, которую присылали из Львова, из Ровно, Киева. Это все приходило в офис моей подруги в Александрии (офис превратился в медицинский склад), и мне, как честному человеку, нужно было приехать и помочь это все перебирать. Все сортировали по категориям. Если чего-то не знали, то искали, что это, как оно работает, советовались с врачами, со знакомыми военными, чтобы понять, как использовать те или иные средства, на каком этапе работы медиков они нужны.

Кроме первой «усыновленной» медицинской роты, к нам начали обращаться другие медики и военные. Летом была уже не одна рота, и даже не десяток. По состоянию на сентябрь в списке подопечных медиков мы насчитали около 50 человек, сейчас – далеко за сотню. Даже мои знакомые, которые сами помогали, переводили средства и поддерживали мою инициативу, через несколько месяцев писали, что у них мобилизован муж, племянник или еще кто-то. Они становились военными медиками и обращались к нам. Мы для того и работаем, чтобы помогать медикам, уже знаем протоколы, по которым они действуют, изучили средства помощи, с которыми они имеют дело, уже заранее пробуем все искать, заказывать.

Работа масштабировалась. Сначала было херсонское направление, после деоккупации Херсона часть боевых бригад перевели на восток и мы «подвинулись» с ними. Я переехала в Запорожье, и сейчас у нас есть два медицинских склада: один в Александрии, другой – в Запорожье, где меня приютили друзья. Также в Запорожье работает фонд Chalice of Mercy еще одной моей подруги, которой я также помогаю масштабировать работу. Она присылает из США много хирургических материалов, оборудования для больниц, стабилизационных пунктов. Зная многих медиков, я могу предложить им еще и эту помощь.

Наша особенность в том, что мы не просто отправляем посылки «Новой почтой», потому что это можно было бы делать и из Львова. Для меня как для человека, который в свое время работал в журналистике и коммуникациях, очень важно знать людей, слушать их. А по телефону или даже через защищенные каналы связи военные не могут рассказывать много. Поэтому для нас важно ездить в те места, где они работают, где могут с нами встретиться, выпить кофе и пообщаться, где можем в руки передать помощь, обнять и поддержать. Это также дает мне вдохновение и возможность рассказывать истории конкретно этих людей, а не просто об отчетах с коробочками.

Мне хотелось бы приблизить истории военных медиков к каждому украинцу и людям за рубежом, рассказать, какие это люди, чем они занимались до войны, как они сейчас это все переживают (ведь они видят очень много раненых, смерть). Это те истории, которые могут поддержать всех нас, дать нам больше силы тоже не останавливаться, если они не опускают руки. И вместе с этим, буду искренней, это позволяет привлекать больше внимания и привлекать помощь, потому что на войне запросы и потребности в медицине просто колоссальные. Даже большие фонды не могут справиться с этим объемом, не то что такие маленькие волонтеры, как мы с Еленой.

– В ваших социальных сетях много фотографий с медиками и военными, которым вы помогаете. Выглядит так, что вы породнились с теми людьми, стали близкими. Кого-то знали еще до мобилизации, с кем-то познакомились уже после. Вы понимаете их боли, потребности, знаете их жизни, родственников. Насколько сложно осознавать, что они рискуют собой каждый день? Что кого-то можно не увидеть, а чья-то жизнь в корне изменится?

– Это сложная реальность, в которой мы живем больше года. Особенно есть такие подразделения и медики, которых мы «усыновили» – я употребляю иногда этот термин в отношении бригады или коллектива. Среди них действительно есть люди, которые стали чем-то большим, чем подопечные. С большинством из наших медиков я до полномасштабной войны не была знакома. Единственные, кого я знала раньше, – мой родной брат, который также теперь военный медик, и мой семейный врач, который ушел на фронт и сказал, что временно не может меня лечить. С остальными знакомилась уже в процессе. И могу сказать, что последним помогаю гораздо больше, чем тем, кого знала. Возможно, потому, что знакомые стесняются обращаться за помощью, хотя здесь нечего стесняться. Иногда медики говорят, что им даже неудобно от того, сколько мы им даем. Здесь приходится объяснять, что мы не им лично помогаем, а помогаем спасать жизни наших военных и освобождать нашу страну. Поэтому у каждого из нас очень «меркантильные» интересы. Смеемся, и они принимают помощь, которую мы передаем.

Действительно, с кем-то из этих людей я уже в близких дружеских отношениях, у кого-то была дома, знаю их семьи, жен или мужей (потому что среди военных медиков также много женщин), детей. Наверное, если бы не воспринимала этих людей как друзей, сестер и братьев, то мне было бы труднее верить, что нереального нет. Мы уже передали военным медикам 12 машин (5 скорых, грузовик и шесть эвакуационных машин). Каждый раз кажется, что сейчас не удастся найти деньги, доноров, оформить документы. Но когда понимаешь, что делаешь это для человека, родного по духу, по ценностям, когда воспринимаешь это как что-то для брата или сестры, то наступаешь на горло своей усталости, просто идешь и делаешь что нужно.

Конечно, мы очень волнуемся за каждого, особенно, когда часть в наиболее горячих точках. Иногда нам удается туда доезжать. Пробуем слышать, как гремит небо и земля, как это слышат они каждую минуту. Чем дальше я от линии фронта и от них, тем больше у меня тревожности, тем больше переживаю. Я хуже сплю во Львове, чем в Запорожье или еще ближе к линии фронта. Там уже не страшно. Думаешь не о страхе, а о тех людях, с которыми ты вместе. Одна наша поездка и машина с помощью может спасти сотни жизней, поэтому не страшно рисковать. В тот момент совершенно иначе выглядят приоритеты. Конечно, мы не относимся к безопасности легкомысленно: соблюдаем все протоколы, но, как и все украинцы, понимаем, что контролировать, где и когда упадет очередная российская ракета, не может никто. От этого не защищены люди ни во Львове, ни в Киеве, ни в Запорожье, ни в окрестностях Бахмута. Поэтому, прежде всего, я стараюсь быть с нашими людьми и каждая следующая встреча и перспектива такой встречи дает силы, вдохновение, больше энтузиазма и трудолюбия.

Иногда поиски нужной помощи напоминают квесты. Последний раз я разыскивала и покупала в разных местах мягкие носилки – их нужно было несколько сотен. Постоянно ищу редкие медикаменты, которые есть только за рубежом, а в Украине они могут быть только на волонтерских складах. Но как-то Бог творит чудеса и даже сложные запросы нам удается реализовывать благодаря большой аудитории друзей в соцсетях. Это помогает двигаться вперед, не бояться каждого следующего вызова и запроса.

– Каждый из военных медиков жил другой жизнью до полномасштабной войны, имеет какое-то «до»: кто-то был замечательным отцом или мамой, кто-то слесарем, кто-то священником, а теперь стал капелланом, который не выезжает с передовой. У волонтеров тоже есть свое «до». Расскажите, как вы полностью переключились с журналистки и коммуникационщицы на волонтера? Рассматриваете ли полное возвращение в медиадеятельность?

– Я продолжаю преподавать для студентов и взрослых групп, то есть то, что я делала до начала полномасштабной войны: преподавала, консультировала, проводила тренинги. Много взаимодействую с разными церковными структурами: Греко-Католической, Римско-Католической Церквами. Волонтерство и служение – это постоянная часть моей жизни. Опыт акции «Папа для Украины» – это также история о том, что потребности общества, страны становятся важнее, чем собственные вчерашние планы.

В декабре 2021 – январе 2022-го у меня были совсем другие планы и перспективы. Мы развивали новые мечты и проекты в Школе журналистики и коммуникаций УКУ. Я продолжала работу над своей диссертацией, уже думала над следующими исследованиями, написанием следующей книги вместе со своей подругой. Все очень быстро изменилось 24 февраля. В этот момент я поняла, что все нужно поставить на паузу, чтобы в перспективе было к чему возвращаться.

Для себя я никогда не рассматривала возможности просто мирной, спокойной жизни в тыловой части Украины и волонтерства в свободное от работы время. Почему? Потому что когда начала проводить первые сборы и акции, особенно когда мы смогли передать на фронт первую машину скорой помощи, я увидела, что то, что я могу сделать как коммуникационщик-волонтер, на фронте имеет значительно более высокий коэффициент полезного действия, чем даже моя любимая работа в университете со студентами. Это было и остается тем, чем я хотела бы и дальше заниматься после победы, потому что работать с будущим – со студентами, с людьми, которые хотят достигать лучшего в жизни, – это очень почетная миссия. Но сначала нам надо спасти страну. Да, есть люди, которые уже работают над тем, чтобы ее отстраивать. Кто-то пытается разрушать наше будущее, а кто-то работает над тем, чтобы дать перспективу и надежду молодежи, студентам. Но, учитывая свой опыт предыдущего волонтерства и социальной работы, я увидела, что здесь есть кому меня заменить, а там это очень трудно. На этот период жизни волонтерство – моя первоочередная задача.

Продолжаю преподавать в УКУ. К счастью, мне разрешили проводить семестровый курс для студентов онлайн, ведь в ближайшее время я не смогу вернуться во Львов. В конце концов, во Львове мне негде жить, потому что в моей квартире после выезда из оккупации живет моя семья. Пока мы не вернем их дом и возможность туда вернуться, то их дом – здесь. И мне, и моему брату, который сейчас на фронте, спокойнее, когда наши родители в безопасности.

Совмещаю сейчас волонтерство и рабочие проекты, преподавание, лекции, консультации по коммуникациям, но приоритет изменился: сейчас на волонтерство приходится 80% моего времени. Для себя нуждаюсь в минимуме, потому что если базовые потребности обеспечены, то все остальное могу инвестировать в помощь спасению жизни. Для моей совести это сейчас самый важный приоритет. Как будет дальше – не могу сказать, потому что сейчас живу так, что мой горизонт планирования – это две недели. Любые изменения ситуации на фронте меняют мое личное расписание, порядок действий, географию пребывания. Я даже не могу предсказать, что через две-три недели буду в Александрии, в Краматорске или в Херсоне. Все зависит от ежедневных событий.

– Как вообще меняется ваша родная Херсонщина сейчас?

– Херсонщина трансформируется во время этой войны. Мой город остается в оккупации. С первых дней я следила за многими местными группами и чатами, где горожане обменивались новостями. Был даже случай, когда в одной из групп участники решили перейти на украинский и специально писали немного с ошибками, чтобы оккупанты не могли читать, что они пишут, а гугл не давал корректного перевода. Это было очень креативно и весело, это та небольшая доля юмора в тех обстоятельствах, которая защищает психику каждого. Вижу, что в восточных и южных регионах есть люди, которые принципиально остаются русскоязычными. Но когда мы проезжали по деоккупированным селам Херсонщины, то преимущественно встречали там украиноязычных людей. После деоккупации у них не было света, газа, воды, территории вокруг все еще оставались заминированными, но наших военных, которые первыми зашли в регион, они встречали как своих родных, расселяли по своим домам. Наши военные медики были первыми, кто оказывал людям медицинскую помощь, потому что год они ее не получали – гражданские врачи выехали.

Херсонцы ценят свою свободу. Даже несмотря на то, что теперь имеют меньше физических и материальных ценностей, ежедневно слышат обстрелы и подвергаются опасности, они радуются, что наконец-то вернулись в свободную страну. В оккупированной части Херсонщины всегда оставались люди, которые передавали информацию нашим военным и помогали освобождать Херсон. Это известное движение «Желтая лента», которое работает не только в этом регионе, но там оно себя очень ярко зарекомендовало. Эти люди рискуют своей жизнью каждую минуту, но они не останавливаются. Это о многом говорит, в частности о любви к свободе даже в тех обстоятельствах. Один из моих дальних родственников – волонтер в Новой Каховке – был замучен российскими оккупантами в подвале именно за свою гражданскую позицию и волонтерскую деятельность. Он сотрудничал с ВСУ и готов был заплатить такую цену за свободу. Хотя никто из нас не может сказать, что готов завтра умереть, но человек ежедневно делал выбор помогать своей стране, своей армии вернуть свой родной дом. Он заплатил за это жизнью. Людей, которые готовы рисковать, на самом деле много.

– Можем поговорить о личном измерении этой войны? Иметь родных в оккупированной Новой Каховке и брата на фронте – это уже нелегко. Расскажите, как вам удалось эвакуировать семью? Как поддерживаете брата?

– Семь месяцев, в течение которых моя семья оставалась в оккупации, для меня были самыми тяжелыми. Я понимала, что связана. Не могла уговорить их уехать: ни мама, ни бабушка не соглашались, боялись дороги, историй о том, как на блокпостах сложно и опасно, как пренебрежительно относятся оккупанты к простым людям, пытающимся уехать.

Уже после того, как россияне начали готовить так называемый «референдум» на Херсонщине, стало понятно, что с каждым днем людям, которые не готовы к сотрудничеству с ними, которые не готовы брать российские паспорта, все опаснее оставаться там. У моей мамы свободолюбивый характер. Она постоянно ссорилась со своими знакомыми и соседками, которые брали российские паспорта и получали двойную пенсию – из Украины и из России. Таких людей тоже, к сожалению, хватало. Мама публично высказывала, что об этом думает. Это могло стать опасным.

В сентябре решили выезжать мой брат с женой, ребенком, собачкой и котиком, которых подобрали где-то на улице. Брат категорически отказывался выезжать через Крым, поэтому сделали это через Васильевку – в Запорожье. Благодаря ему решились также мама и бабушка. Когда мои родные приехали во Львов, то смогла наконец выдохнуть.

Когда брат сообщил, что он уже пошел в армию, то, конечно, я как сестра могла только гордиться им. Для меня было сюрпризом, что его взяли на должность боевого медика – он ничего общего с медициной не имел раньше. Еще шутили, что, видимо, в военкомате просмотрели мой фейсбук. Брат три месяца учился на курсах, очень хорошо себя зарекомендовал, начал опережать меня в своей медицинской квалификации. Я в этой сфере теоретик: хорошо знаю, с чем работают медики на разных этапах эвакуации. Брат уже после первых боевых крещений все это испытал на себе.

От него я требую все отчеты, отношусь так же строго, как и к другим подопечным. Может, даже чуть строже, потому что это моя самая большая ответственность. Стараюсь ему помогать, но он много от меня не требует. Возможно, потому, что у них штурмовая бригада, которая имеет немного лучшее обеспечение, или есть другие волонтеры, которые помогают им. Я спокойна, когда ему от меня ничего не нужно, у него все есть – значит, справляется и выполняет свою работу. Я сосредотачиваю в это время усилия на тех, кто в худшей ситуации.

Конечно, я переживаю за него, как и за близких друзей, которые в опасных регионах. Когда мой брат впервые поехал в Бахмут, мы не говорили об этом маме. Меня он предупредил, что не будет связи в течение какого-то времени. Эту первую неделю я провела в полусознательном состоянии. Это ежеминутное физическое напряжение, потому что у тебя нет никаких новостей, а просто читаешь, что происходит там, от других военных знаешь общую ситуацию и понимаешь, что твой родной человек сейчас в центре ада. Но такой опыт переживают очень многие матери, сестры, жены других военных, поэтому я объединяюсь с другими женщинами, которые ежедневно молятся и переживают за своих родных. Еще больше стараюсь помогать тем медикам, которые обращаются к нам, с мыслью, что потом, возможно, кто-то поможет моему брату. Чем больше страшных новостей, в частности новостей о гибели или пленении кого-то из знакомых, тем больше злости, которую я пытаюсь конвертировать в работу. Чтобы немножечко успокоиться и уменьшить тревожность, я не даю отдыхать своим рукам. Также, чтобы держать под контролем психическое здоровье, важно быть в кругу единомышленников – людей, с которыми движемся в одном направлении, делаем одно дело.

– Вы верующий человек. Часто приходилось говорить с представителями разных Церквей за рубежом, которые считают, что поддержка военных – поддержка насилия и убийств. В наших реалиях это выглядит совсем иначе – это о спасении каждой жизни. Какова ваша позиция в этом вопросе? Где для вас в этой войне Бог?

– Сейчас я работаю и волонтерю во многих структурах Греко- и Римско-Католической Церквей, также активно сотрудничаю с протестантской средой. Считаю, что война очень многое показывает: в определенных вещах она делит людей, учитывая их мировоззренческую позицию, их отношение к поддержке военных и гражданских. Здесь даже внутри одной церкви у людей разные мнения и поведение. Христиане из некоторых конфессий собираются и разными – в том числе нелегальными – путями выезжают за границу (в том числе мужчины призывного возраста). Даже несмотря на то, что мы с ними знакомы много лет, я считаю таких людей предателями Украины, предателями веры, хотя они это называют совсем иначе. С ними расходимся в понимании того, что такое вера в действии, что такое плоды веры. С другими представителями разных конфессий мы, наоборот, начали очень близко работать. В той волонтерской работе, которую мы с Еленой Цертий делаем на два города, нас очень поддерживает церковь. Елена – лютеранка, а Немецкая Евангелическо-Лютеранская Церковь Украины сейчас помогает нам в обеспечении военных тактической медициной.

Задача Церкви – спасать душу и лечить тело. Так она себя проявляет в социальном служении. Я бы очень хотела посмотреть в глаза человеку, христианину, который бы сказал, что спасать жизнь не задача Церкви. Я не знаю, в какого Бога этот человек верит. Вокруг меня сейчас те, кто верит в одного и того же Бога, независимо от того, к какой конфессии они принадлежат: протестанты, православные или католики.

Из своего опыта служения в Католической Церкви также скажу, что католики в Украине и за рубежом, даже когда этого публично не афишируют, передают как помощь гражданскому населению, так и медицину, направленную на лечение и спасение жизни военных. Думаю, 70 % средств, которые я трачу на покупку медикаментов, ко мне попали из разных стран из структур Католической Церкви. Из 12 машин, которые мы передали военным, наверное, девять куплены на средства католиков США, Германии, Италии, Испании, Польши.

Конечно, не всегда Церковь умеет качественно рассказывать о том, что делает. Возможно, сейчас это и не нужно делать публично, но когда-то история расставит все на свои места и у меня будет возможность поблагодарить тех людей, которые анонимно жертвуют большие средства на то, чтобы спасать жизни. Здесь огромная роль Католической Церкви и протестантских общин, с которыми также взаимодействую. Многие мои друзья детства давно живут в США – сейчас там, так сказать, уже сформирована «новокаховская» протестантская диаспора. Они постоянно помогают закупать тактическую медицину на несколько тысяч долларов – такие суммы мне как частному лицу собрать на карточку нереально. Для меня это настоящее подтверждение веры этих людей: через действие, служение, готовность лишиться комфорта, чтобы послужить ближним.

Где я вижу Бога? Я вижу его каждый день. Вижу ответы на молитвы и нужды, ведь порой можем реализовать что-то такое, во что нам самим сложно поверить. Невероятными путями через удивительных людей приходит поддержка, на которую трудно было надеяться или на которую невозможно было рассчитывать. Здесь я вижу Божью руку. Вижу, как Бог приводит к нам людей. Один из медиков, который обращался, – сын протестантского пастора. Мы подарили ему эвакуационную машину для вывоза раненых. Эту машину купили за деньги католических монахинь из Польши. Это одна из ситуаций, показывающих, что мы все – дети одного Отца, дополняем друг друга и делаем общее дело. Это та единая Церковь, которая в нашем земном измерении, возможно, разделена границами, но во время войны открывается ее истинное лицо через людей, через служение. Здесь Бог себя проявляет на сто процентов.

– Да, вы подчеркиваете, что служение зависит не от конфессии, а от самого человека. Однако официальная позиция Церквей тоже имеет вес, а она не всегда четкая и понятная. Происходит лавирование между тем, что говорят мировому сообществу, и тем, как Украине помогают тихо, подпольно. Также не всегда положительно украинцы реагируют на некоторые заявления Папы Франциска, есть и немало манипуляций вокруг этой темы. Как вы считаете, то, что церковные организации и даже глава Католической Церкви не всегда четко формулируют свое отношение к российско-украинской войне и пытаются вести диалог с обеими сторонами, не вредит ли пониманию, что на самом деле происходит и где здесь правда?

– Публичная риторика Святого Престола во время этой войны – это непростой и для многих католиков болезненный вопрос. С другой стороны, Ватикан – это государство, которое ведет дипломатическую работу, выполняет определенные задачи на политическом уровне. Руководители Святого Престола работают с президентами, дипломатами, правительствами многих стран. Часть работы они выполняют непублично, о некоторых вещах вынуждены молчать из-за вынужденных компромиссов. Мы знаем, что Папа Франциск активно участвует в обмене пленными. И часто именно люди из списков, которые он передает через мировых лидеров, имеют шанс быстрее вернуться домой. Папа причастен к возвращению похищенных украинских детей из России. Эти гуманитарные задачи, которые ставит перед Ватиканом в том числе и Украина, требуют иногда большой осторожности, которая нам непонятна на эмоциональном уровне.

Конечно, для нас неприемлема такая публичная картина, которую мы видели в прошлом году во время Крестного Пути. Но здесь лично я понимаю, насколько большая структура государства Святой Престол, насколько много там есть тех, кто под влиянием российской пропаганды. Это правда, мы не можем это скрывать. Вместе с тем есть много людей из Украины, которые регулярно видятся с Папой Франциском во время аудиенций, а через кардинала Краевского и других людей из близкого окружения Папы знаю, что ему передают достаточно много правдивой информации о ситуации в Украине, он хочет слышать Украину, пытается понять, что мы переживаем. Не всегда и не все Папа может высказывать публично так, как в частных разговорах во время аудиенций. Конечно, это оставляет у нас больше вопросов, чем ответов. Возможно, часть из них будут открыты после нашей победы и после завершения гуманитарных миссий.

Как католичка могу сказать, что сейчас меня значительно меньше трогает риторика Ватикана, хотя вижу, что это не то, что нам нужно. Меня поддерживает позиция украинских священников, епископов и структур Католической Церкви за рубежом, в том числе – ватиканских, которые регулярно помогают практическими вещами, в частности деньгами, медикаментами, машинами скорой помощи. Они делают это не для пиара. Да, там понимают, что недостаток этой информации в Украине может повредить им коммуникационно и репутационно, но и Папа, и многие его соратники, которые помогают нам, готовы рисковать своей репутацией, чтобы не останавливались конкретные дела: дипломатическая миссия, освобождение пленных, возвращение украинских детей, возможно, наивные попытки вести диалог с Россией. Наверное, в том, что последнее – невозможно, их не убедит ничто, кроме собственных ошибок. Хотя, может, вера поможет Ватикану достичь такого результата, который выглядит абсолютно невозможным в нынешней перспективе.

Зато, когда сосредотачиваюсь на практических непубличных шагах Католической Церкви в гуманитарной помощи, в том числе нашим военным и медикам, то могу уверенно сказать, что Церковь делает то, что должна делать, не стоит в стороне и действует даже на уровне отдельных священников и епископов, конгрегаций в разных странах мира.

Недавно я была в Запорожье в обществе высших настоятелей ордена Босых кармелитов. В Бердичев приезжал генерал ордена из Рима и провинциальный настоятель из Польши, которые привезли дорогостоящее оборудование для машин скорой помощи, которое передали медикам в Запорожье. Они приехали также пообщаться с врачами, узнать об их потребностях и рассказать о них в мире, чтобы собрать больше помощи. Такая работа Церкви меня вдохновляет. Хотя, конечно, нам хотелось бы, чтобы было все четко и на самом высоком уровне, чтобы не было серого, черное называлось черным, а белое – белым, так как нас к этому призывает Евангелие. Надеемся, это мы тоже еще услышим.

– Сейчас вы римо-католичка, до этого были протестанткой. Обычно люди не выбирают: мы рождаемся в семье, которая принадлежит к конкретной конфессии, нас крестят в раннем возрасте, и мы принимаем ту же конфессию по умолчанию. Почему вы решили сменить конфессию и в итоге остановились именно на Римско-Католической Церкви?

– В контексте этого интервью будет сложно вместить мой духовный путь. Официально я присоединилась к Католической Церкви в 2013 году. Я искала ответа от Бога, где могу Ему наиболее эффективно служить. Это классический протестантский подход, когда ты молишься, распознаешь свое призвание, свое место. На тот момент я видела, что формально остаюсь в структуре протестантской церкви, но фактически мое ежедневное служение уже больше происходит в структурах Католической Церкви. Начала больше изучать, читать, исследовать, общаться. Впоследствии услышала голос Божий, который меня удивил: здесь мое место. В конце концов, я уже здесь – осталось назвать вещи своими именами. Осмысливала свое решение, изучала соответствующую литературу. Читала книги бывших протестантов, которые тоже описывали свой опыт, причины и аргументацию перехода в Католическую Церковь.

Для меня одним из важнейших аргументов было то, что в Римско-Католической Церкви я переживала объединение теории и практики в плане уважения достоинства и свободы человека. Бог сделал нас людьми доброй воли, Он ценит наш добрый выбор – выбор быть с Ним, выбирать сторону света. Я еще будучи протестанткой была вовлечена в служение в Католической Церкви. Никто не пытался меня силой в чем-то убедить, обратить, показать, где я не права. Меня принимали с любовью, терпением. Это стало для меня маячком.

Мой переход в Католическую Церковь был очень протестантско-рациональным: я сначала проверила все свои внутренние аргументы, насколько я уверена в своем решении, не осталось ли у меня вопросов и сомнений, и только после этого сказала: «Да, Господи, если Ты зовешь меня сюда, то я готова Тебе здесь служить».

Могу сказать, что никогда не сомневалась, правильное ли решение приняла. И я не идеализирую Католическую Церковь, как и любую другую. Работа в РИСУ в свое время дала мне опыт общения с представителями разных конфессий и общин. Понимаю, что проблемы у всех людей одинаковые. Не стены и не конфессиональная принадлежность помогают нам от них избавляться, а желание служить Богу там, куда Он призвал. И я благодарна, что меня Он сейчас позвал сюда, что могу приносить пользу Церкви и нашей стране.

– В какое будущее Украины вы верите?

– Сейчас мысли о нашем будущем – один из самых больших вызовов. Очень интенсивно работаем с настоящим войны, чтобы спасти жизнь, остановить кровь, сделать еще один шаг, чтобы помочь кому-то пережить еще один день или ночь, обеспечить всем необходимым – это марафон, который никогда не заканчивается. Горизонт планирования очень короткий. Когда я вижусь и работаю с ранеными военными, медиками, вижу количество людей, которые останутся с инвалидностью, психологические проблемы, которые возникают не только у военных, но и у гражданских, переживающих опыт войны, то понимаю, что из этого будем выходить сложно и долго.

Нам надо учиться работать с нашим будущим. Сейчас важно уже то, что мы так долго стоим и открыли так много людей и сред, с которыми еще вчера не были знакомы, а сегодня объединились и работаем ради одной цели – чтобы Украина выжила и победила, чтобы была свободной, независимой, красивой, цветущей; чтобы наши дети не знали этой войны, чтобы мы могли победить дракона. Затем общим этапом работы будет восстановление потерь, которые мы имеем, – не только восстанавливать инфраструктуру, но и лечить человеческие души. Все наше и следующее поколения будут над этим работать. Но если мы сейчас не сдались и не опустили руки, я верю и надеюсь, что мы этого не сделаем и в дальнейшем, что у нас хватит сил и ресурсов, интеллекта, таланта, образования для того, чтобы проводить реабилитацию раненых физически и духовно, чтобы помочь семьям, которые разделены войной и живут по разные стороны границы, чтобы возвращать и интегрировать женщин и детей, которые выехали из Украины. Это вызовы, которые перед нами надолго.

Уже сейчас, работая над ежедневными задачами, надо больше говорить, думать о будущем, объединяться со специалистами, работающими в этих направлениях. Возможно, сейчас это звучит не очень оптимистично, но если мы начнем готовиться и вовремя принимать решения, то будем иметь шанс быстрее выйти из неизбежного демографического, психологического, интеллектуального кризиса. Думаю, после завершения войны у нас у всех работы будет даже больше, чем сейчас.