В частности, принять решение о том, по какому пути проводить эту — по большому счету, политическую — идею в жизнь. Трудность заключается в том, что этот политический вопрос касается института, чья природа не исчерпывается политической функцией и даже просто земным измерением. Это сильно усложняет задачу и вносит в процесс некоторое замешательство, которое еще и усугубляется тем, что ни стратегии построения этой новой церковной структуры, ни ее модели, ни виденья ее перспектив нет, как и не было — со всех сторон мы слышим только предположения, как это будет, предложения, как было бы лучше всего, и догадки, как это случится на самом деле.

Если правда то, что мы можем «получить все» до конца года, остается только рассчитывать на то, что у кого-то в рукаве припасена целая колода козырных тузов, которые в момент Ч полетят на стол веером.

Впрочем, один из сценариев от нас не скрывают. Наоборот, продвигают всячески. Это программа Патриарха Филарета — проект, по которому весь процесс создания Церкви и обретения автокефалии оказывается сугубо политическим. Согласно этому проекту, на ближайшее же время назначается Собор, на котором будет объявлено о создании Украинской Поместной Церкви, приняты основные документы и избран Предстоятель. Все, кто поставил подпись под обращением к Вселенскому Патриарху о даровании автокефалии, может принять участие. Все остальные могут присоединиться, но, судя по всему, без права голоса на учредительном Соборе.

У этого подхода есть очевидные преимущества: прозрачность и принципиальная реализуемость в обозримом будущем. Это чисто административный процесс с предсказуемым результатом. Подход вполне созвучен политическому моменту и историческому контексту, который до сих пор также не выходил за рамки именно административно-политических решений. Так или иначе, все всегда упиралось именно в политическую волю, расчет и необходимость.

Кроме того, такой подход соответствует тону, заданному оппонентом: сколько бы Патриарх Кирилл ни «гибридизировал» церковный вопрос, то и дело выводя разговор из политического поля в духовно-моральное, очевидно, что для Кремля Церковь — чисто политический инструмент. Так было в момент «покупки» Киевской митрополии в 1686 году, так же есть и теперь. Именно из РПЦ Патриарха Кирилла вышла доктрина Русского мира, ставшая оружием, использованным против Украины — и это сугубо политическая доктрина. Противопоставить имперскому церковно-политическому проекту суверенный церковно-политический проект было бы вполне логичным.

Реакция РПЦ на действия Константинополя и Киева — также политическая. Обвинения в адрес Константинополя не содержат никаких догматических богословских обоснований — речь только о территориях, аннексии, «защите интересов» и длинной руке Госдепа. Характерно, что к этим решениям не прислушиваются сами же представители РПЦ и УПЦ (МП) — они по-прежнему едут на Афон. Памятуя, по всей видимости, о том, что суровость российских законов компенсируется их необязательностью. Но также и о том, что это решение политическое, а духовные потребности от политики отделены, как Церковь от государства.

Результаты политического сценария создания «национальной» Церкви тоже должны оказаться, главным образом, политическими: автокефалия укрепит наш государственный суверенитет. Наряду с очищением информационного пространства, укреплением государственных границ, ликвидацией экономической зависимости. Поэтому за проект «Томос» так активно голосуют «атеисты Киевского Патриархата», греко-католики и прочая публика, непосредственно к Православной Церкви отношения не имеющая. Так ведь и не нужно быть воцерковленным православным, чтобы голосовать за выгодные для страны политические проекты. Пускай и церковные.

Если мы принимаем такой путь, нечего миндальничать — нужно проводить Собор, не откладывая, с теми, кто к этому готов. УПЦ КП? Пускай будет УПЦ КП. Филарет — Патриарх? Прекрасно, что у нас есть кандидат, за которого проголосуют, как миленькие, сорок епископов. Будут те, кто не присоединится? Будут, конечно. Для них предусмотрена «вторая юрисдикция».

Недостатки этого сценария очевидны: это не объединение, а наделение каноническим (а также де-факто политическим) статусом одной из существующих церковных структур. Таким образом мы подписываемся в том, что настоящее объединение в данный момент невозможно. «Раскола мирового православия», скорее всего, не будет. Но у нас он никуда не денется — об этом уже позаботились в Москве: все тот же старый добрый раскол, только теперь на новом каноническом уровне.

Этот сценарий не разрешит проблему политического (да, сугубо политического) разделения Церквей, а, напротив, закрепит и утвердит это разделение. Украинцы и так достаточно разделены политически, а раскол подобного рода сделает линию разделения более жирной. Теми, кто «пока не готов», колеблется и сомневается, политический сценарий будет расценен (или подан пропагандой) как навязывание украинской властью УПЦ КП в качестве государственной Церкви. Можно уповать на то, что мы увидим вторую серию принятия независимости: советские в глубине души люди пойдут туда, куда укажут «сверху» — по аналогии с событиями 1991 года, когда независимость принимали, фактически, в три приема, но в конце концов «шары все равно покатились в лузу». Каюсь, я сама пустила в мир эту аналогию. Но степень ее хромоты зависит от того, как именно будет реализован проект единой Поместной Церкви. А хромота этой аналогии очевидна: у граждан, проживавших на территории УССР не было выбора, получать ли украинский паспорт, а вот в какую именно Церковь ходить — выбор будет. Разве что вопреки всем и всяческим обещаниям и с Банковой, и с Пушкинской «принуждение к переходу» в той или иной форме будет реализовано.

С политической точки зрения это будет оправдано.

Основная опасность такого сценария — то, что он не будет одобрен на Фанаре. Потому что в результате административная реформа охватит только половину Церкви. И половину Украины. Предвижу выступление критиков, которые прицепятся к «половине Церкви» — ведь известно, что в УПЦ (МП) значительно больше верных, чем в УПЦ КП. Но, думаю, в случае получения автокефалии ситуация, как минимум, выровняется — на это будет работать и админресурс, и все та же постсоветская инерция, по которой принято колебаться вместе с генеральной линией.

Однако «половина Украины» — это серьезная проблема. Мы в достаточной степени разделены внутри страны, и, что усугубляет ситуацию, идеологические предпочтения имеют географическую привязку. Кстати, в Москве уже напомнили: не вся нынешняя территория Украины в момент передачи прав на Киевскую митрополию в 1686 году входила в эту самую Киевскую митрополию. Часть наших нынешних земель всегда была канонической территорией РПЦ. Поэтому можно ожидать свежей серии «борьбы за Новороссию» — теперь уже в качестве крестового похода в защиту русского православия на «исконных землях».

Конечно, можно оставить в стороне фриков и их влажные фантазии — не получилось мобилизовать русскоязычных, чтобы «зажечь Новороссию», тем более не получится мобилизовать «русскоправославных» на «духовный Донбасс». Но то, что вооруженного противостояния не будет, не повод закрывать глаза на проблему: церковное разделение по Днепру (примерно) существует, и тут церковные процессы могут иметь тяжелые осложнения. Кроме того, церковный вопрос может обострить другие идеологические расхождения между украинским западом-центром и югом-востоком.

Фанару вряд ли хочется стать причиной политического обострения в и так не слишком благополучной стране. Впрочем, если ситуация покажется угрожающей, можно придержать Киев в статусе митрополии, обещая, но не давая Томоса до реального объединения. Риск такого шага для нас очевиден: изменение политической конъюнктуры — в Украине, на Западе, на Фанаре — может повлиять на наши церковные перспективы.

Так что с политической точки зрения «Томос немедленно» — это необходимость, но в то же время, если поспешить и «передавить», можно, напротив, отодвинуть Томос в самое неопределенное будущее.

Возможен ли «политический» сценарий, включающий реальное объединение? Нам остается уповать на то, что ответ — да. Однако в контексте политического сценария я не стала бы — как о. Кирилл Говорун — рассчитывать на альтруизм и самоотречение. «Реаль политик» не оперирует такими материями, как «самоотречение» — это система сдерживаний и противовесов, в ней играют на личных и групповых интересах, а прекрасные человеческие качества, скорее, исключение, чем правило и зачастую вносят хаос в относительно ясную картину, основанную на расчете. Во всяком случае, в рамках той политической культуры, которая закрепилась в наших палестинах. Ни от владык, ни от политиков нет смысла требовать чего-то выходящего за пределы этой политической культуры. Но имеет смысл использовать те механизмы, которые в ней действуют.

Примерно на этом месте мы, обычно, спотыкаемся. Именно в этот момент даже самый терпеливый читатель должен воскликнуть: но это же Церковь, а не политическая партия! Тому читателю, который воскликнул только сейчас, — моя особая признательность за доверие к автору.

Да, автор понимает, что Церковь — не партия. Что она не сводится к политике. Что «интерес» в ней связан не с этим миром, и награда, обещанная ею, — на Небесах. Но читателя, который на этом месте спотыкается, многие спешат подтолкнуть. Я же, наоборот, постараюсь сейчас поддержать.

Не нужно восклицать — нужно оставаться в рамках сугубо политического дискурса до конца. Если уж заговорили о «политической необходимости» автокефалии, об укреплении государственного суверенитета церковным редутом, держитесь и дальше земли, не взлетайте в небеса. Все, о чем мы говорим, касается земного, административно-политического аспекта церковного бытия. Оно есть, с ним приходится считаться и его используют — кто искусно, кто безыскусно, в зависимости от умения и ловкости рук.

Те представители МП, которые продолжают посещать Афон, это понимают, хотя бы смутно. Политическое решение административного центра о расколе, разрыве общения, сакральном импортзамещении, громах и молниях на головы фанариотов нужно поддержать единогласно на собраниях и синодах. Но и о душе нужно заботиться — а для этого нет места лучше Афона (для русскоправославного, во всяком случае).

Административно Церковь — как она есть у нас — давно превратилась в политический институт. Это не мы придумали. Можно сказать, нас в это просто втянули с самого начала. Мировое православие — это империи, которые делят между собой мир, опираясь на сакральную природу, которой они наделили себя сами, согласно священным правилам игры, которые они тоже придумали и освятили сами. Есть среди них древние империи, уже совершенно бесплотные — Рим и Константинополь, — и новые империи, увы, куда более реальные — Российская, например. Все, что можно сделать в рамках этой церковно-политической парадигмы, в рамках действующих в мировом православии правил игры — выйти из орбиты одной империи и перейти в поле притяжения другой. Томос этого не отменит — разве что несколько ослабит зависимость автокефальной Церкви от влияния тяжеловесов.

В чем настоящее преимущество автокефалии для «внутреннего употребления» — она может обеспечить внутреннюю целостность. Не только церковную, но мировоззренческую и политическую. В данный момент нас разрывает между политическими векторами — интересами нашей независимой страны и мистическими узами, связывающими нас с «духовным центром». Потому что у «духовного центра» совершенно иные планы на нас и наш геополитический выбор. Автокефалия — это не способ кому-то или чему-то противостоять, но способ достичь согласия внутри.

Но разве нельзя сделать иначе? Отбросить политику в принципе, очистить Церковь от всех политических наслоений — и московских, и константинопольских, и киевских, — и целостность наступит сама собой.

Конечно, это был бы идеальный способ. Но мир, в котором мы живем, далек от идеала. Мы и сами неидеальны.

Апелляции к Евангелию в вопросе административного устройства церкви оказываются довольно скользким местом — слишком велик соблазн провести водораздел между «истинным» и «неистинным» именно по «политике». И обязательно найдутся те, кто нас в этом соблазне поддержит.

Но это предложение коварно уже тем, что оно как будто предлагает якорь спасения верующему человеку, которого сильно, до боли коробит сугубо политический контекст нынешней дискуссии о судьбах Церкви. Именно верующего человека это ранит, как никого другого, и именно он с облегчением принимает предложение поговорить о чем-нибудь более возвышенном, более близком сути веры. В результате у него создается впечатление, что политика — грязное дело, чья цель — исказить или даже подменить истинную веру, а те, кто продвигает политические церковные проекты, — прямо грешат против веры. Для «них» церковь — это только политика. А для «нас» — Истина.

Этот прием не нов. И совсем не плох по сути. Например, в свое время в УПЦ (МП) при Митрополите Киевском Владимире (Сабодане) «политическое православие» подверглось критике и осуждению: на прицеле были промосковские околоцерковные организации и их украинофобские акции, проводимые под лозунгами «защиты истинной веры». В тот момент руководство УПЦ (МП) осуждением «политического православия» отгораживало свою репутацию от деятельности украинофобов, которые компрометировали Церковь — Украинскую, подчеркивалось, Церковь. Но, кроме того, не стоит забывать о том, что едва ли не главным упреком Патриарху Филарету была именно «политика» — он «учинил раскол» именно по политическим мотивам и соображениям. Не принимая филаретовского политического православия, Киевская митрополия УПЦ (МП) всего лишь пыталась остаться последовательной, не принимая также и антиукраинского политического православия.

Успех нынешней манипуляции с противопоставлением политики вере предопределен тем обстоятельством, что постсоветские люди в принципе не любят политики и не доверяют политикам. Им в помощь — русское православие, которое во многом с этой целью и строилось — убедить людей в том, что политика, государственные решения и т.д. не для них. Этот крест несут другие — и пускай себе несут. А Церковь — это такой альтернативный мир, в котором политическая реальность вовсе не имеет никакого значения. Это пространство «свободное от политики». Вернее, от политической реальности. Например, пламенная борьба с ИНН питалась вовсе не искренним страхом перед «числом зверя», а стремлением отстаивать границы свое территории и свое право не соблюдать общих для всех правил.

Эта игра в «государство в государстве», в конце концов, зашла слишком далеко — оказалось, что внутри этой церковной ограды не «территория свободная от политики», а просто альтернативная политическая реальность. Которая нередко представляет собой законсервированный СССР/Российскую империю — здесь нашли убежище люди, которые так и не смирились с «самой крупной геополитической катастрофой», и, живя в Украине, внутри своих церковных общин они продолжают жить в империи. Отчасти именно этим можно объяснить успех УПЦ (МП) у паствы — она смягчила травму разрыва для тех, для кого разрыв оказался слишком болезненным.

Для этих людей — для кого все плохое в мире умещается в слове «политика» — очень разумным ходом было выпятить политическую природу автокефалии и противопоставить Томосу Истину: автокефалия — это политика, следовательно, те, кто против автокефалии, — они «за чистоту веры». Логика, конечно, очевидно ущербная, но для мифа это, пожалуй, скорее плюс, чем минус.

Полуправда — еще одна черта пропаганды, наряду с ущербной логикой. «Томос — это политика». Да, безусловно. Но противостояние Томосу — это в той же мере политика. В вопросе о Томосе — хоть в «за», хоть в «против» — вообще нет ничего, кроме политики. Уже поэтому попытки перевести разговор на Евангелие — это уловка, на которую вряд ли стоит поддаваться. Несмотря на то, что верующему человеку больше хочется — да и пристало — говорить о Евангелии, а не о политике. Томос и автокефалия — это выбор между Москвой и Киевом (или Константинополем), а не между Антихристом и Христом.

Впрочем, Евангелие, конечно, никогда не бывает в разговоре между христианами лишним. И разговоры о Томосе не исключение. Решить этот спор в духе любви — вот что было бы правильно с точки зрения Евангелия. Скажу больше: если бы этот дух «работал», нам не понадобилась бы политика. Нам даже Томос, наверное, был бы не так уж нужен. Но практика показывает снова и снова, что мы живем не в идеальном мире. Мы и сами не идеальны. Именно поэтому мы обращаемся к политике.