Немало иерархов, священников, пасторов, мирян сознались, по крайней мере, сами себе, что теперь возможно все. Поникли те, кто до последнего рассуждал, мол, нет, дескать, никакой Глава Украинского государства не захочет стать малорусским губернатором, не отважится рубить ветку, на которой устроился, и не будет резать страну, будет стремиться стать президентом всей Украины…

Сейчас, в самом деле, возможно если не все, то очень много из того, что вчера еще считалось немыслимым. Принятие закона, например, который похоронит украинскую модель государственно-церковных отношений с ее равенством религиозных организаций перед законом и недискриминацией религиозных меньшинств. Возможны и реанимация, и «усовершенствование» когда-то отклоненных законопроектов, которые впитают многое из позорных новелл, прославивших законодательства о свободе совести постсоветского пространства и до сих пор как-то миновавших Украину. Наступление на «неправильные» Церкви тоже вполне возможно, как и неожиданные шаги относительно «правильных» Церквей, особенно если об этих шагах по-дружески попросят из Москвы. Россия в апреле еще раз подтвердила: символы играют в ХХІ столетии значения никоим образом не меньше, чем в прошлые «непрагматические» времена. За них воюют, страдают и платят миллиарды. Хотя бы потому, что символы конвертируются в вещи совершенно ощутимые – в национальное единство, в гордость за свою Родину и безоговорочную готовность ее отстаивать. В Украине, кроме Севастополя и флота, у России есть еще много болевых точек, символов, которые там считают «нашим всем», — киевская крестильная купель, скажем, церковное единство…

От власти, словом, можно ожидать всего, и от нее, признаем, зависит многое. Очень многое даже, но не все. И сравнительно недавняя история тому наилучший, просто хрестоматийный пример. Надо помнить, что все — все без исключения — страны «народной демократии» после Второй мировой войны принялись осуществлять политику относительно религии и Церкви во вполне ленинско-сталинском духе. Режимы конфисковывали церковное имущество, подвергали заключению священство, закрывали церковные школы, натравливали друг на друга иерархов и терроризировали мирян. Они не остановились перед арестом примаса Католической Церкви в Польше — властного и безгранично авторитетного кардинала Стефана Вышинского, старались оторвать Католическую Церковь Чехии от Апостольской Столицы, насадили в немецкие церкви огромное количество агентов Штази, повели безжалостное наступление на позиции Православных Церквей в Болгарии и Румынии и т.п. Но результаты, которых достигли прокоммунистические правительства в своей политике «окончательного решения религиозного вопроса», оказались поразительно отличными. Албанский диктатор Энвер Ходжа, например, объявил в 1967 году, что все почти 2000 мечетей, храмов и молитвенных домов страны закрываются и Албания становится первым в мире атеистическим государством. С тех пор срок заключения очень легко можно было получить и за крашеное яйцо, и за наложенное на себя крестное знамение, и за неупотребление свинины. А в том же таки году в соседней Югославии тираж Библии превысил тираж произведений классиков марксизма-ленинизма! И именно тогда, когда в Советском Союзе за нательные крестики студентов исключали из комсомола (со всеми последствиями, из такого исключения вытекавшими), в Польше ежегодно только в Ченстоховское паломничество отправляется около 2 000 000 людей. Костел жестко оппонирует власти в вопросах, которые бы просто не могли быть предметом каких-либо обсуждений между церквями и правительствами в других коммунистических странах, а кардиналы С.Вышинский и К. Войтыла решительно выступают против конституционных дополнений б «неразрывных братских связях с Советским Союзом» и о «руководящей и направляющей роли Польской Объединенной Рабочей Партии».

В чем же дело? Дело в силе сопротивления, которое на своем пути к искоренению религии встретили коммунистические режимы в разных странах. И даже внутри одной и той же страны. Мне уже неоднократно выпадало приводить этот красноречивый пример: во время хрущевской антирелигиозной кампании руководство УССР получило «разверстку» — закрыть половину православных храмов республики. И в целом с задачей почти справилось. Но встретив отчаянное сопротивление, оно было в состоянии закрыть на Тернопольщине немногим больше трети церквей, на Буковине – четверть, а на Закарпатье — лишь каждую шестую. Пришлось, чтобы выйти на «исправную цифру», закрыть 70% храмов Крыма, 71% — Одесской области, 85% — Днепропетровской и 91% — Запорожской.

«Материал» не потерял силы сопротивления в самые глухие, «расстрельные» годы, и это следует помнить тем, кто готов сейчас не только впасть в отчаяние, но и, как говорят, упасть еще до выстрела!

Коммунистические вожди любили сравнивать людей с сырьем — «материалом», из которого принадлежит лепить «нового человека». Так вот, можно сказать, что при всей жадности и безжалостности режимов, которые, по Николаю Бердяеву, «сами предпочитали быть церковью», они, в конечном счете, продвинулись в своем стремлении заменить традиционную религиозность светским культом так далеко, как им этот «материал» позволил. «Материал» не потерял силы сопротивления в самые глухие, «расстрельные» годы, и это следует помнить тем, кто готов сейчас не только впасть в отчаяние, но и, как говорят, упасть еще до выстрела!

Ключевой вопрос: почему в одних странах антицерковная вакханалия встретила сопротивление, принудившее режимы остановиться и приступить к длительной и изнурительной осаде? И почему они не встретили такого сопротивления в других странах? Почему, скажем, румынские священники приносили присягу Чаушеску и божились помогать ему всем и во всем, а литовские священники заявили Брежневу, что не будут выполнять советское антиевангельское законодательство?

Потому, что в разных обществах сложились разные, иногда — кардинально различные религиозные культуры. Эти культуры проникли на разные глубины народных масс, сформировали разные модели религиозного поведения, разное осознание важности религии и религиозного института в личной жизни и бытии целой наций, разные представления о том, что и сколько принадлежит кесарю, а что исключительно и только — Богу. А вот то, какими оказываются эти глубины, представление и осознание, в большой, если не решающей, мере зависит от роли, которую играл тот или иной религиозный институт в процессе формирования наций. Если мы не учтем этого, то никогда не поймем, почему так преданны Католической Церкви хорваты и почему довольно сдержано относятся к той же самой Католической Церкви их соседи-словенцы; почему переполненные храмы в Словакии и полупустые совсем рядом — у чехов, которых призвал когда-то отречься от «габсбургского католичества» во имя Чехии их знаменитый президент Томаш Масарик.

Конечно, для того, чтобы играть особую роль в формировании наций, Церкви важно оказаться в «нужное время в нужном месте». Иметь именно иноверных поработителей, суметь возглавить против них народное сопротивление, не зависеть от государства (часто – просто не иметь «своего» государства), духовенству – быть самым образованным слоем (нередко – единственной просвещенной прослойкой пробужденного народа). Однако особая роль не приобретается без воли, интеллекта, стремлений и поступков вполне конкретных людей. Таких, скажем, как украинский митрополит Андрей Шептицкий, первый президент Республики Кипр архиепископ Макарий ІІІ, венгерский кардинал Йожеф Миндсенти или польский священник Ежи Попелушко.

Недружественная власть может запрещать Церкви открывать общеобразовательные школы, не отдавать конфискованное у нее имущество, не украшать ее иерархов орденами и не усаживать их рядом с собой в президиуме. Но она не может влиять на литургийную жизнь, на качество осуществления Церковью своей сущностной миссии в мире.

Недружественная власть может запрещать Церкви открывать общеобразовательные школы, не отдавать конфискованное у нее имущество, не украшать ее иерархов орденами и не усаживать их рядом с собой в президиуме. Но она не может влиять на литургийную жизнь, на качество осуществления Церковью своей сущностной миссии в мире. Другими словами, особая роль Церкви приобретается здесь и теперь, потому что нации — это ежедневный, как говорил Эрнест Ренан, плебисцит. Это ежедневное и на самом деле напряженное размышление над тем, кто мы, куда и с кем идем, чем отличаемся от других и что из своего прошлого берем в будущее, а что оставляем прошлому.

Церковь принимает участие в этом плебисците посредством благовествования и добропорядочности, посредством катехизациии и евангелизации, посредством культурной работы, неукоснительного соблюдения церковного учения и расширения горизонтов за границы будничного человеческого мышления. Она вносит в этот процесс то, что может внести лишь она, и никто другой. И это тоже сопротивление «материала» — сопротивление унынию, равнодушию, всему злому и несправедливому.