Даже не вглядываясь в социологические выкладки, о религиозности наших поколений можно сказать довольно много. Сегодня основной «религиозный орган» - не разум и не дух, а эмоции, переживания, опыт. Поэтому для наблюдателя многое становится ясным, очевидным на уровне первого знакомства, поверхностного контакта, ощущения, взгляда. Неопределенность - слово, которое представляется ключевым для характеристики современной религиозности. Ряд, который оно открывает, включает в себя несистемность, нерефлексивность, релятивность, децентрализацию, фрагментарность, но также открытость, естественность, жизненность.

Динамическая неопределенность предмета противится формализации. Неопределенность называет и особенное состояние предмета, и специфику восприятия этого предмета. Нет определенности внутри религиозности, и трудно сказать что-то определенное, наблюдая ее извне. Именно поэтому неадекватны религиоведческие анализы современных процессов, возникающих вне традиционных классификаций, по ту сторону классических схем. Нельзя описывать привычными терминами то, что не поддается никакой определенности, не именуется словами-определениями. Религиоведческий и богословский словарь быстро устаревает. То, что мы наблюдаем, со словами и их фиксированными значениями соотносится плохо. То, что мы читаем в монографиях и энциклопедиях, в реальности референта не находит. То, что описано и осмыслено, отсутствует, не живет за пределами текста. То, что присутствует в жизни, еще не описано и не осмыслено, да и не может быть описано и осмыслено привычным способом.

Внерациональный характер религиозности не поддается ее научной концептуализации и даже систематическому описанию. По аналогии с кантовской «религией в пределах разума», сегодня можно говорить о «религии в пределах жизни», когда на первый план выходят витальность и утилитарность. Так как религиозность ныне связывается в первую очередь с психоэмоциональными измерениями, то изучать ее стоит сродными методами – вживания, вчувствования, сопричастия, приобщения.

Религия погружена в жизнь как первичную стихию. Для религиозных традиционалистов жизнь помещалась в религию; дозволялась лишь та часть жизни, которая в религию вмещалась. Люди верили, или думали, что верили, но не жили. Сейчас для большинства молодых людей очевидно другое – жизнь безосновна, начальна, фундаментальна, целостна, а религия вторична, частична. От религии ждут ориентиров, смыслов, ценностей жизни, то есть добавки к жизни, а не ее замены.

Религия и ее традиции включаются в жизнь как ее части, измерения, источники смыслов, символические ресурсы. Тотальность жизни охватывает прошлое, настоящее и будущее. Такая погруженность в жизнь освобождает от преклонения перед прошлым (традицией) и страха перед эсхатологическим грядущим («концом света»).

Традиция – не универсум, в котором живут, а ресурс, источник, к которому обращаются иногда, в меру необходимости или интереса. Наше время вряд ли сможет предложить нечто принципиально новое, скорее – римейк уже бывшего, перекрой старого материала, новую обработку. Увлечение традициями не стоит преувеличивать, мотив, как правило, любительский или утилитарный. Впрочем, в обращении к традиции есть и большее – поиск глубинных истоков себя, веры, истории, мира. В этом случае традиция воспринимается не как самоценность, она скорее канал, через который возможно возвращение, обратное движение, восстановление подлинного, изначального, утраченного.

Жизнь связывает традицию, опыт прошлого (то, что уже было, что нельзя потерять, куда всегда можно вернуться) с актуальностью, насущностью сего дня, и продлевает этот день в завтра, послезавтра, вечное сегодня. Мрачное будущее не возвышается над жизнью, которая вот сейчас продолжается. Богатство того, что уже было, радость от того, что есть сейчас, не отменяются угрозой следующего момента. Все уже есть в неделимости, цельности жизни.

Тема эсхатологии никуда не исчезла, но исчез разрыв между миром нынешним и будущим. Будущее появляется из истории, зерна прорастают, побеги всходят. Небо, рай не ждут своего времени где-то в готовом виде, но вызревают, проявляются в зримой реальности. Преображение мира связывает прошлое и будущее, оставляет достаточно места и для человеческой активности, и для Божественного вмешательства.

Жизнь опровергает историософские схемы, вносит неопределенность в науку о религии, мешает порядку. Именно ее – жизнь – мы наблюдаем сегодня в религиозности молодых поколений, которые не довольствуются авторитетами церкви и освященных традиций. Происходит постоянный поиск более адекватных ответов на вечные вопросы, отбор и переоценка уже сказанного. Движение пытливой мысли и религиозных чувств ценно само по себе. Недовольство, сомнение, критика, дискуссии выражают интерес к вопросам веры, которая живет по ту стороны фанатизма и безразличия, тех или иных готовых ответов и «само собой разумеющихся истин».

Современную религиозность нужно как-то характеризовать, с чем-то соотносить, хотя бы называть, но обозначить ее можно только через неопределенность. Это определенно религиозность, но религиозность неопределенная.

Когда Лев Шестов писал свой «Апофеоз беспочвенности», он никак не предполагал, что это настроение охватит целый мир, а не только богословствующих интеллектуалов. К такой страшной свободе оказался никто не готов, но именно в ней приходится сейчас жить.

В неопределенности становится видна вся слабость человека, жмущегося к надежным стенам идеологий, религий, систем, традиций. Но в этом же страхе неопределенности возникает и робкая надежда, что оседающие в пыль стены откроют доныне спрятанного, погребенного и охраняемого Бога. Мы Его убили, но Он жив. Эта уверенная интуиция лежит в основе постхристианского духовного поиска.