Интересно, что вместе с тем новоизбранный президент ссылается на Божью помощь, премьер-министр освящает свой кабинет, министр культуры изгоняет из своего духов, в стране каждый день создается в среднем две новых религиозных общины и возводится почти 2,5 тысячи храмов, число крещений во многих областях равняется количеству новорожденных, иерархи публично благословляют представителей власти и оглашают свою политическую и даже геополитическую повестку дня… В стране нет такой публичной фигуры, которая бы решительно провозгласила себя атеистом, наоборот, о своих религиозных убеждениях наперебой заявляют и политики, и спортсмены, и звезды шоу-бизнеса. Что же побуждает исследователей говорить о неотвратимом шествии секуляризации?

Кажется, прежде всего, это неискоренимая уверенность в том, что когда-то все было иначе, что наши прародители, не говоря уже о пращурах, были не просто намного более набожными, но набожными «по-настоящему». Нужно принять как своего рода необходимую переменную то обстоятельство, что большинство обществ в оценке религиозности исходят из представления, будто бы уровень современной им религиозной культуры подвергается последовательной эрозии, набожность приходит в упадок и несравнима с демонстрируемой предыдущими поколениями. Чуть ли не в каждом столетии мы сталкиваемся с сетованиями на падение общественной морали и совсем не тем, что «в прежние времена», религиозным усердием. Если говорить о наших прадедах, то обратимся, например, выбрав среди многих подобных, к работе А. Шмидта «Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами генерального штаба. Херсонская губерния». Автор пишет, что религиозный энтузиазм украинцев Юга Украины второй половины ХІХ ст. угас, тогда как предрассудки расцветают: украинец верит в существование ведьм, домовых, сглаза, достаточно уверен в действенности гадания. Еще более критические замечания встречаем в записках архиереев и епархиальных миссионеров. Они постоянно жаловались на крестьян, которых приходится загонять в церковь в так называемые «царские дни» и которые не идут к исповеди, и на помещиков, за пирами, охотами и весельем забывающих о вышнем.

Американский социолог религии Родни Старк в своей знаменитой статье «Секуляризация: покойся миром» (1999), приводит большое количество красноречивых фактов и исследований, которые свидетельствуют: средневековая и раннемодернистская Европа не знали «золотого века» образцовой набожности. Современники отмечали и отсутствие интереса простых людей к посещению церкви, и стремление аристократии избежать воскресной мессы, и предельно слабые знания священниками основ веры (один из большого количества пример: 1551 г. епископ английского Глочестера выяснил, что из 311 священников его епархии 171 не мог вспомнить все Десять Заповедей, а 27 — не знали автора Господней молитвы).

Субъективное восприятие — в том числе, восприятие массовым сознанием, может быть очень обманчивым. Известный пример: в то время как средства массовой информации заявляли о постоянном, неуклонном и стремительном падении уровня религиозности в послевоенном французском обществе, исследование социологов не позволяли говорить об этом так однозначно. И наоборот, вопреки тому, что подавляющее большинство жителей целого ряда постсоветских стран считают, что число религиозных лиц в их странах неуклонно возрастает, религиозные практики здесь остаются практически неизменными.

Теперь вспомним, что представляла собой Церковь хотя бы 200 или 300 лет тому назад — это был обязательный, а не факультативный, так сказать, институт. Войти в этот мир, создать семью и отойти в мир иной вне Церкви было невозможно; Церковь для жителя украинского (и, разумеется, не только украинского) села была и загсом, клубом, театром, и средством массовой информации, и официальным государственным учреждением. Вспомним также, что для крестьянина, работавшего летом шесть дней без передышки в поле, часы воскресной Службы Божьей, были единственным, кроме сна, временем передышки. Поэтому, прежде всего, к очень распространенному у нас тезису о нынешнем «обмирщении» религии следует отнестись критически. Кажется, наоборот: Церковь, по крайней мере, в Европе, в прошлом столетии чуть ли не впервые получила возможность стать именно Церковью и заниматься не посюсторонним, а трансцендентным. Поразительным, как по мне, нужно считать не упадок религиозных практик, а то, например, что почти каждый пятый наш соотечественник, по крайней мере, раз в месяц посещает церковь. Учтите, современный нам горожанин, направляющийся в воскресенье на утреннюю Литургию, имеет множество альтернатив, которых у его предка просто не было. С традиционной Церковью конкурирует не только многочисленные религиозные и квази-религиозные верования, но и множество развлечений, доступных человеку в воскресное утро и куча дел, которую он не успел сделать в течение недели. И примите во внимание отсутствие жесткого социального контроля, еще сто лет тому назад диктовавшего человеку определенные нормы поведения и удерживавшего его от неодобряемых действий.

Обратим внимание и на другое. Постсоветские общества, которые прошли через эксперимент по искоренению традиционной институционной религиозности и в которых участие религиозных институтов в процессе социализации, по крайней мере, трех поколений была сведено к минимуму, предъявляют завышенные требования к религиозности своих сограждан. Так, действительно, в научном изучении религии практически классическими стали внедренные Чарльзом Глоком пять измерений религиозности: религиозная вера, религиозный опыт, религиозные знания, церковно-ритуальная практика и измерение этических следствий веры. Вокруг этих измерений ведется продолжительная научная дискуссия, но, наверное, только в постсоветских странах шкала Глока воспринимается не как инструмент операционализации религиозных проявлений, а как некий стандарт, которому будто бы должен соответствовать исследуемый носитель религиозности. В массовом сознании укоренен образ «настоящего верующего», последовательно выполняющего все религиозные предписания, безоговорочно верящего в фундаментальные догматические положения своей Церкви, регулярно посещающего богослужения, имеющего основательные религиозные знания и демонстрирующего высоконравственное поведение. Недосягаемость такого «идеального типа» даже в каком-то приближении формирует представление о «неполноценности» религиозности украинцев. В реальности же, если мы подойдем с такими требованиями ко многим монахам и монахиням, то и те могут оказаться «ненастоящими верующими».

На самом деле, интегрированный показатель религиозности украинцев (религиозное поведение, религиозное знание, индивидуальная набожность, религиозно-институционная вовлеченность), помещенный в координаты центрально- и восточноевропейских обществ, свидетельствует о «нормальности» этой религиозности. Украина уступает, конечно, Венгрии и Словакии, не говоря уже о Румынии и Польше, но опережает Чехию, Латвию, Эстонию и Беларусь.

Далее: из той эмпирической базы, которой оперирует современная нам социология религии, сделать вывод о том, подрывает модерность религию или нет, невозможно; представление о линейном историческом упадке религии также не подтверждено исследованиями. Известно, например, что граждане США в 1800 г. посещали церковь реже, чем они это делают сейчас. Относительно прошлого можно говорить также о нескольких волнах «религиозных возвращений», одно из которых началось в последней четверти ХХ ст. и до сих пор в большой степени определяет мировое религиозное развитие. Это «возвращение» включает в себя подъем консервативной волны в мировом протестантизме, фундаменталистские волны как в больших (ислам, буддизм, индуизм), так и в национальных (сикхизм и иудаизм) религиях, исламскую революцию в Иране, взрыв народного, направленного против правящих режимов, католицизма в Южной и Центральной Америке, Польше, на Филиппинах и в Южной Африке; стремительное распространение новейших религиозных движений в Северной Америке и Западной Европе, а также преобразование религии в весомый фактор национальной и культурной мобилизации в постсоветских странах, в том числе и в Украине.

Нелинейность религиозного поведения присуща и обществам, и отдельным людям. Жесткое различие «верующий – неверующий» нельзя считать корректным и пригодным для научного употребления. В определенных жизненных ситуациях человек обращается к религии или, наоборот, отворачивается от нее. В определенных обстоятельствах целые общества находят в религии смысл, стимул своего развития, символы и демаркационные маркеры. Такие обращения мы видим у англичан XVIII-XIX ст., отделявших себя собственным пуританизмом от «французской фривольности и распущенности», или у ирландцев, чье формирование нации сопровождалось «набожной революцией». С другой стороны, общества способны отказываться от религиозных мотивов даже тогда, когда религия была ядром коллективного мифа и являлась главным фактором, на протяжении столетий выделявшим сообщество среди других (как это было в процессе формирования модерной турецкой нации, например). Падение коммунизма, сопровождавшееся эрозией старых идентичностей, вызвало обращение к религии как к надежной системе ценностей и национально-культурному депозитарию. Вместе с тем, такие обращения могут сменяться (и реально сменяются) периодами «религиозного охлаждения».

Человек, как когда-то афористически сказал хирург Николай Амосов, это не только то, чем он является до пояса, а и то, чем является ниже его. Мы все, конечно, падшие создания, и все несем в себе отблеск Божьего подобия. То, что «ниже», борется с тем, что «выше», и эта борьба будет длиться, очевидно, всю человеческую историю.