- UK
В связи с тем, что на Сайте РИСУ опубликовано уже три статьи Тараса Борозенца по поводу нового доклада патриарха Кирилла о русском мире хотелось, чтобы прозвучал трезвый голос человека, которого – как главного политолога Партии Регионов – трудно заподозрить в симпатиях к украинскому национализму. Год назад, после первого выступления патриарха о русском мире Андрей Ермолаев дал интервью сайту «Религия в Украине». Брала интервью светлой памяти Алла Дмитрук. Однако интервью было разбито на три части и потому как-то не прозвучало. Этой перепубликацией хотелось бы отметить крайнюю границу здравого смысла в лояльной к русскому мире мысли. Конечно же лично я не согласен с высокой оценкой идеологии Русского мира, данной А. Ермолаевым. Скорее я согласен с оценкой патриарха Варфоломея, что идея Третьего Рима – в том числе в модификации «Русского мира» - является «глупой, высокомерной и нечестивой». Но поскольку я полностью ушел в богословие, отказавшись от политических дискуссий, то не могу раскритиковать своими украинофильскими словами. Так критиканем словами украиского русофила!
Интервью Андрея Ермолаева, ныне – директора Национального Института Стратегических исследований (при Президенте Украины)
Алла Дмитрук: Андрей Васильевич, предлагаю вначале поговорить о доктрине "Русского мира": ее характеристиках, базовых положениях, предпосылках и возможных последствиях. Как Вы считаете, то, что именно сейчас доктрина "русского мира" активно пропагандируется и продвигается - это случайность или закономерность?
Андрей Ермолаев: Идеологические кампании такого размаха и масштаба не активизируются случайно. Им предшествует серьезный и многосторонний подготовительный период.
Следует сразу признать, что концепция русского мира и, понятно, русская доктрина, связаны и содержательно, и структурно. Это, пожалуй, первый концептуальный документ, рожденный вообще за последние годы в российском политикуме. В том смысле, что основная идея изложена там целостно, и этот документ выглядит как завершенная версия. Это тем более ценно, поскольку со времен Гумилева большинство теоретических построений показали какую-то кособокость, либо экономизм, либо абсолютно абстрактный, совершенно умозрительный этнизм. А вот здесь была попытка изложить некий универсум. Тут представлен комплекс идей о том, как организовать страну, как организовать нацию, как организовать целый мир, вот этот самый Русский мир, в который нас втягивают.
В плане проработанности основы идей и деталей я бы поставил эту доктрину рядом с концепцией евразийства и концепциями Льва Гумилева.
Но, вместе с тем, это работа доктринального характера. То есть она претендует на роль не просто гуманитарного продукта – для "подумать", для "выбрать". Она претендует на документ – для «сделать».
А.Д. То есть его следует рассматривать как прямое руководство к действию?
А.Е. Прямое руководство к действию, да. Доктрина Русского мира имеет множество директивных положений, которым надо следовать, которые надо реализовывать. А, соответственно, как всякие доктрины, они хромают в плане постулата и возможности его реализации. Ну, начнем с самого базового, наверное. О православной платформе Русского мира. Мне кажется, это и есть «ахиллесова пята» указанной доктрины.
А.Д. А почему именно православие как базовый критерий является уязвимым местом?
А.Е. Потому что вообще, на мой взгляд, даже та осязаемая история России, о которой можно мыслить предметно, то есть история последних двух столетий – это история вечной дуальности русской политической мысли, интеллектуальной мысли, когда идеализация социального, идеализация духовной жизни противопоставляется по сути контроверсийно тому, как организовано и обустроено русское бытие. Это всегда вопреки. Всегда рядом и напротив секира и крест. Поэтому образ мужика, который когда-то подымет Святую Русь – это и темная сила, и одновременно некая вечная святость. Такой совершенно нехристианский, языческий образ добра и зла, спаянный в единое целое. Я к тому, что православная культура на самом деле, мне кажется, нетождественна сейчас христианской культуре. Православная культура стала своеобразным миксом вот этого старого, языческого, этно-бытового наследия, перемешанного с христианско-церковными традициями. И вот на таком замесе, да еще вписанном в историю РПЦ, связанную с расколом, и стал возможен этот феномен русского православия, который уже давно не тождественен понимаю православия во всем мире.
А.Д. Православию в Церквах Греции, Румынии, Болгарии?
А.Е. Да, это уже не совсем религиозная традиция и уж точно не совсем проблема церкви и церковной политики. Это скорее специфическое отражение устоев русской, российской культуры, которая через христианскую православную традицию пытается себя идентифицировать. А в чем состоит главная проблема этой идентификации? Возможно, в том, что за этот короткий промежуток времени, буквально вот за последних два столетия российское (или русское) общество пережило с большими потерями, стрессами и надрывом три национальных проекта, каждый из которых характеризуется определенной незавершенностью. Первый национальный проект был связан с реформацией Российской империи, ожиданиями новой русской утопии конца 19 века, поисками выхода из бесконечно темной крепостнической России в Русь мужика, общины, Святую Русь, Русь как миссию. Вот этот поиск Святой Руси отражен был во всех тогдашних поисках в диапазоне от народнических построений до социалистической российской утопии. В итоге все это вылилось в ту самую демократическую революцию, которая погрузила Россию в хаос и перечеркнула, по сути все ее предыдущее развитие.
Можно сказать, по большому счету, что вот в горниле русской революции, начавшейся в первые годы ХХ века и закончившейся большевистским переворотом, был похоронен проект русской нации. Русской нации – как нации, которая через модернизацию, через преодоление старого сословного традиционного общества проходит реорганизацию социальную, институциональную и, естественно, осваивает то духовное наследие, с которым связан был 19 век. Век моды, трансформаций, «век слова и духа», когда происходило «рождение русского слова, русского духа» и так далее. То есть русская нация, грубо говоря, погибла практически сразу же в момент рождения. Получилось, как у древних греков, когда рождение и смерть – де-факто тождественны. Наверное, вот эта трагедия отражена была в большинстве философских учений этого времени и у евразийцев, которые искали формы для адекватного ответа, и в творчестве Д. Мережковского, посвятившего осмыслению этого феномена множество работ, связанных с поисками новой религии.
Наверное, если искать какое-то внятное социологическое объяснение, почему эта трагедия состоялась, то истина лежит на поверхности. Русская революция, начавшаяся как революция социально-институциональная, закончилась социальным бунтом, связанным с крестьянскими вопросами. И этот социальный бунт разрушил и без того перекошенную социальную структуру, которая сложилась в Российской Империи в начале 20 века. В результате был уничтожен тот тонкий, как слой масла на хлебе, слой интеллигенции, к которой относились и просвещенная часть бюрократии, и военная элита. Собственно, тот слой, который всегда, как фольга, был проводником здравого смысла, способствовал здравому развитию социума, говоря фигурально, давал нормальный здоровый заряд развитию общества и человека. И когда забрали фольгу, остался один голый каркас масс, плохо образованных, с неналаженными коммуникациями. И, естественно, назвать эти массы новым национальным проектом язык не поворачивается. То есть, грубо говоря, постимперское русское общество очень быстро превратилось просто в массу – деклассированную, хаотичную, люмпенизированную толпу. Естественно, учитывая нарушенную социальную статификацию этого послевоенного бунта и большевистского переворота, правящим классом стала фактически государственная машина, тот самый бюрократический капитализм, который потом описывали многие мыслители 20 века, но самое-то интересное, что в общественной материи, как вообще в материальном мире пустот не бывает.
Новым проектом стало создание новой общности под названием «советский народ». Этот проект заслуживает достаточно серьезного отношения и не менее серьезного, вдумчивого исследования. Почему? Ведь мы имеем дело с концептом, насчитывающим практически столетнюю историю, в котором принимало участие как минимум три поколения (в демографическом срезе) людей, и который стал цивилизационной платформой Советского Союза – как устойчивого общественного образования со всем набором развитых социальных сфер, со своим специфическим способом организации быта и производства, с особым способом воспроизводства материальных и духовных ценностей, со своим наследием духовной культуры, со специфической формой социальной стратификации общества и политико-государственного устройства.
Я рассматриваю историю Советского Союза и тех сообществ, которые в той или иной степени были интегрированы в этот проект, как цивилизационную историю, начало которой положено вследствие разрушительных таких революционных процессов, связанных с нацие-строительством и в Украине, и в России.
В итоге «советский цивилизационный проект» был реализован в определенной мере стихийно, однако уже можем говорить об определенной этноевгенике. Ведь этот проект, пусть ограниченно во времени, не очень устойчиво в плане структуры, но тем не менее вылился в создание полинациональной, поликультурной политической нации «советский народ». В свою очередь, существование такого проекта означало формирование:
1. гражданской идентичности;
2. многих устойчивых и широко распространенных стереотипов, связанных с общественной организацией и политическим поведением.
Ведь не случайно в американской советологии в 70-е годы прошлого столетия развернулась бурная дискуссия о «советском феномене», то есть существовали как сторонники, так и противники признания этого феномена. Многие политологи считали, что советский народ как феномен политической нации – это состоявшийся факт. И от трактовки указанного феномена зависело, как работать с этой общественной тканью. Кто-то рассматривал ее как национальный субъект, не в смысле этического единства, а в смысле самоорганизации.
Кто-то еще рассматривал это как плавильный котел народностей и этносов в определенной сверхимперии. Но я все-таки склонен считать, что речь идет о национальном проекте, и причины его кризиса связаны не только с какими-то метаморфозами политического сознания. Как раз можем говорить о том, что «советский феномен» достаточно уверенно и последовательно развивался на начальных стадиях, и лишь позже трансформировался в достаточно неустойчивую и непоследовательную экономическую (преимущественно) модель, которая была реализована после Второй мировой войны. Основным противоречием экономического развития советского проекта после второй мировой войны стало усиление конкуренции среди правящего класса бюрократической номенклатуры, который к тому же де-факто выступал в роли гуманитарной элиты, а также в роли идеологов; он же огосударствлял интеллигенцию, которая всегда и везде выступает как генератор идей и новаций.
Несбалансированность антикризисной экономической политики и стала главной причиной разрушения Советского Союза.
Таким образом, для русского общества, которое утратило шанс самоорганизоваться в модерновую нацию европейского штиля в начале века, этот период был периодом инкорпорации в некую мегаобщность, как некоторые сейчас замечают, своеобразный Евросоюз наоборот.
Поэтому после развала Союза, в котором русские были частично растворены, а частично выступали в роли этакого системного фактора, и настал для них момент истины. Ведь они были, по сути, вцементированы в эту постройку на 1/6 части суши.
Достаточно вспомнить строки советского гимна: "сплотила навеки Великая Русь". Ну, наверное, сами русские не подозревали, что это Великая Русь, потому что вся эта цивилизационная формация называлась «пятнадцать республик – пятнадцать сестер». Тем более, что возглавляли это формирование в разные периоды его существования далеко не этнические русские…
Алла Дмитрук: К примеру, этнический грузин…
А.Е. Этнический грузин, конечно, как же без него… В союзном руководстве было ну очень много людей разного происхождения, мягко говоря. И что их всех объединяло, что сливало в этакую монолитную общность?
Церковь как объединительный (да и просто общественный) институт была в загоне. И что там объединяла Великая Русь и что такое Великая Русь, внятных ответов советская идеология не давала на самом деле. Однако феномен советского общества сыграл с «русским проектом» злую шутку. Потому что если столетие назад в проекте русской модерновой нации были предложены более-менее внятные характеристики и ориентиры развития; и в нем речь шла о действительно молодом русском обществе, которое преодолевает внутренние сословности, разобщенность и проводит реформу собственности, воплощает «мягкую» толерантную форму русского национализма (причем не в смысле славянства). По моему мнению, славянство было изначально непродуктивной и малоэффективной формой русского национализма. Ведь по критериям и характеристикам своим славянство не отвечало природе русского. Это было темой большой дискуссии, которая, как мне сейчас видится закончится в пользу русского и, соответственно, в ущемление славянского. Русский фактор, русскость – это шире славянского все-таки.
Все-таки русское общество – оно собирательное в плане этических корней. Хотя на самом деле там нет ни русской, ни этнической составляющей, там просто проблемная история государственности; кроме того, существуют «узкие места» в этнической истории и генетической истории, включая национальные вопросы. Но эта вся дискуссия о "русском проекте" утратила всякий смысл с появлением советской общности.
Вот и сейчас главным наследием советской общности является гораздо более многогранная полиэтничность и и неизмеримо усложненная поликультурность. Потому что российское общество, порожденное распадом Советского Союза, действительно ближе к принципам и характеристикам евразийской идеи, нежели к идее русской нации.
Алла Дмитрук: Вы говорили, что нынешнее российское общество ближе к идее евразийства, чем к идее собственно русской нации. И вот это подспудное противоречие проявляется как-то в общественном сознании, в работе интеллектуальной мысли?
Андрей Ермолаев: Один из нынешних драйверов российской политической мысли Глеб Павловский очень четко сформулировал эту дилемму. Его мысль примерно так звучит: нам еще предстоит определиться, какой национализм будет доминировать, потому что сейчас у нас и в интеллектуальной плоскости, и в плоскости политических и социальных практик нет общего решения, нет общей платформы. У нас русский национализм противостоит российскому. Но российский имеет смысл отождествлять не в государственно-патриотическом мышлении, а как раз в этом российско-евразийском, которое охватывает и пытается объединить в политическое целое весь нынешний состав России, где казачество давно уже превратилось в этнос со своей специфической многовековой культурой, где возрождение русских традиций сопровождается одновременно и возрождением традиций народов наследников Орды. Если еще 100-150 лет назад они чувствовали себя инкорпорированным элементом, то в условиях постсоветской российской государственности они переживают свое возрождение, ренессанс. И поэтому просто так вернуться к платформе русской нации уже невозможно.
Особенностью нового РОССИЙского вектора, противопоставленного новому РУССКому вектору, является и поликонфессиональность, причем с учетом не только тенденций современного христианства, но в сопоставлении с другими крупными верованиями, начиная от увлечения части новой российской нации шаманизмом и прочими языческими учениями, заканчивая такими мощными религиозными учениями, как буддизм, как ислам, широко представленный и влиятельный в современном российском обществе. Таким образом, российское общество – очень сложная система взаимоотношений, которая не подпадает под определение единой конфессиональной цивилизации, грубо говоря, в современной России не может быть России только лишь православной, христианской. Как она не может быть Россией языческой или не может быть Россией атеистической. Это на сегодня не только котел этносов, сплавленный в единую российскую политическую нацию, с еще сложным и нечетким вектором развития, но это еще и единый котел конфессий. Кстати, в качестве гипотезы, возможно допустить, что в ближайшие 10-15 лет Россия станет новым источником креативных идей в полиформате религий. Потому что, чем больше ингредиентов, тем больше новых идей. В свое время таким источником оказались США, куда бежали все еретики, носители всякой ереси. Это была площадка для рождения новых, порой невероятных, церквей, всяких догматических нововведений. Поэтому я не исключаю, что по мере развития свободы духа и свободы религиозного творчества таким новым котлом, новым центром станет Россия. Там очень хорошая почва для этого.
Российский дух всегда был на грани между догматикой и волюнтаризмом, в отличие от проекта русской нации, где русская православная церковь занимала особое место, и имела особые привилегии. Она традиционно была инкорпорирована в государственную жизнь. Сейчас, при всем желании Кремля, вернуть русскую православную церковь в былое положение очень сложно. Даже жестче скажу – невозможно. Даже если русская православная церковь со всем сонмом клерикалов будет писать десятки доктрин, и заявлять о том, что они являются главными духоносцами российской нации, с такой же силой им будут отвечать буддисты, исламисты и прочие. То есть, подводя черту, доктрина русского мира крайне интересна как интеллектуальная конструкция и как программа действия, как доктрина, но мне кажется, мало эффективна в применении к современному обществу. А так, в целом, она написана классно, но она написана в начале 21 века, в совсем другом обществе, в совсем другой ситуации.
Ну, и уж тем более, эта доктрина сложно реализуема в отношении соседей, которые не считают, что являются частью этого гипотетического русского мира. Во-первых, нужно учитывать, что большинство национальных проектов, которые реализуются по отношению к соседям России, тоже вынужденно поликультурны. Если малороссийский прожект 19 века, извините за выражение, попахивал этнизмом, то в нынешней кризисной ситуации, и, по всей видимости, в ситуации выхода из этого кризиса, модернизированный «малороссийский проект» будет связан, как ни парадоксально, уже с признанием полиэтнизма и поликультурности Украины. А это значит, что этот проект будет самобытней и интересней, но и еще более сложен для российской духовной и экономической политики, потому что, чем крепче будет украинец, чем он сложней будет устроен, тем менее он будет подпадать внешнему стороннему влиянию. Если в Украине станет нормой и снимется напряжение в плане ее поликонфессиональности христианской, то все будет прекрасно, в итоге.
